Liber CXLXIII. Солдат и Горбун: ! и ?

Жди семь бед от хромого, сорок две — от кривого; но когда приходит горбун, скажи: “Помоги нам Аллах!”  

— Арабская пословица

I

ВОПРОС. Для начала зададимся вопросом: что такое скептицизм? Это слово означает разглядывание, постановку вопросов, исследование. Отринем с презрением комментарий христианского лгуна, который толкует «скептика» как «насмешника»; хотя для него самого такое толкование в известном смысле верно, ибо исследовать христианство и насмехаться над ним — это определенно одно и то же; но по нескольким причинам я считаю нужным подчеркнуть именно этимологическое значение. Во-первых, я не считаю обычное недоверие необходимым элементом этого понятия, несмотря на то, что легковерие с ним несовместимо. Недоверие подразумевает предубежденность в пользу отрицательного вывода, — а между тем истинный скептик должен быть совершенно непредубежден.

Во-вторых, я исключаю из рассмотрения «житейский скептицизм». Вопрос «Да что в этом проку?» подразумевает ответ «Ясное дело, ничего!» — и вот опять перед нами предубежденность. Лень — отнюдь не добродетель для вопрошающего. И напротив, усердие, внимание, сосредоточенность, бдительность — все эти качества я включаю в понятие «скептик». Такая формулировка вопросов, которую я выше называю «житейским скептицизмом», — всего лишь уловка, помогающая избежать настоящих вопросов по существу, а значит, прямая противоположность скептицизма, дьявол под маской ангела света.

(Или наоборот, друг мой, если вы — сатанист; все это лишь «слова, слова, слова». Можете сколько угодно подставлять x вместо y в свои уравнения, до тех пор пока будете делать это последовательно. От этого уравнения не изменятся — и не получат решения. И разве все наше «знание» — не образец той же самой ошибки? Мы лишь подставляем одно неизвестное на место другого, а потом кричим, как петух Петра.)

Истинного скептика я представляю себе как человека пылкого и чуткого: глаза его глубоки и сверкают, словно острые мечи; руки напряжены в усилии; а уста вопрошают: «Что это такое?»

Ложного скептика я рисую себе как зевающего слюнтяя или хлыща: глаза его тусклы, мышцы вялы, а свои вопросы он задает лишь для того, чтобы выразить в словах собственную леность и глупость.

Истинный скептик — настоящий ученый, как показывает нам пример уэллсовского доктора Моро. Он находит какой-то способ ответить на свой исходный вопрос — и ответ принимает форму нового вопроса. На самом деле трудно придумать хоть какой-то вопрос, ответ на который не повлек бы за собой тысячу новых вопросов. Даже самый простой вопрос, например, «Почему сахар сладкий?», потребует бесконечных химических исследований (и даже если мы проделаем их все, то в конце концов неизбежно упремся в глухую стену вопроса «Что такое материя?») и философских изысканий (которые в конечном счете приведут нас к глухой стене вопроса «Что такое сознание?»).

И даже если сбросить это со счетов, то сама взаимосвязь между любыми двумя идеями немыслима; причинно-следственные связи невообразимы; все это зависит, как минимум, от опыта — а что, во имя всего святого, есть «опыт»? Опыт невозможен без памяти. Что такое память? Строительный раствор храма нашего «я», кирпичи которого суть впечатления. А что такое «я»? Может быть, совокупность нашего опыта. (Хотя я в этом сомневаюсь!) Так или иначе, мы подставили y и z вместо x, а x и z — вместо y, — и все наши уравнения благополучно остались нерешенными; все наши знания относительны, причем даже в более узком смысле, чем тот, который обычно вкладывают в это слово. Наши цирковые ослики — философы и ученые — бегут и бегут по кругу под хлыстом Бога-клоуна; они знают забавные трюки, они отлично выдрессированы, но в итоге они так никуда и не прибегут.

По-моему, я и сам рискую разделить их участь.

II

Попробуем по-другому. Давайте посмотрим на самое простое и самое несомненое из всех возможных высказываний: «Мысль существует» — или, если угодно, «Cogitatur»[1].

Декарт полагал, что со своим «Cogito, ergo Sum»[2] докопался до самых основ. Гексли указал на сложный характер этого высказывания и на то, что оно представляет собой энтимему[3] с опущенной посылкой «Omnes sunt, qui cogitant»[4]. Он свел утверждение Декарта к «Cogito» или, чтобы избежать предпосылки о наличии «я», к «Cogitatur».

Но если изучить это последнее высказывание более тщательно, то и к нему можно будет придраться. Мы не сможем перевести его на английский, не использовал глагол «to be»[5], так что, в конечном счете, здесь по-прежнему будет подразумеваться «существование». И мы не готовы согласиться с тем, что достаточным ответом на следующий вопрос — «Кем это мыслится?» — станет презрительное молчание. Возможно, буддист без труда представит себе действие без действующего лица, но мне на это воображения не хватает. Можно предположить, что действующим лицом в данном случае выступает любой человек в здравом уме; но прежде, чем прийти к окончательному выводу, мне хотелось бы узнать о состоянии его ума несколько больше.

Кроме того, помимо чисто формальных возражений, остается вопрос: а истинно ли само это «Cogitatur»? «Да», — отвечают мудрецы: ведь для того, чтобы объявить его ложным, потребуется помыслить. «Negatur»[6] — всего лишь частный случай «Cogitatur».

Однако для такого рассуждения необходима аксиома о том, что часть имеет ту же природу, что и целое, или (по крайней мере), аксиома о том, что А есть А.

Не подумайте, я не пытаюсь отрицать, что А есть А или, на худой конец, иногда может оказаться А. Но «А есть А» — это определенно совсем другое утверждение, чем наше исходное «Cogitatur».

Короче говоря, доказательство «Cogitatur» опирается не на собственную достоверность этого высказывания, а на эффективность нашей логики. Но если под логикой мы понимаем (как и положено) Свод Законов Мышления, то докучливый скептик найдет что сказать и по этому поводу: ведь получается, что доказательство высказывания «мысль существует» зависит от истинности самого процесса мышления, — и это еще только начало.

Мы взяли высказывание в форме «Cogitatur» в попытке избежать понятия «esse»[7], но высказывание «А есть А» все равно включает в себя это понятие, так что доказательство решительно теряет всякую силу.

«Cogitatur» зависит от «Est»[8], и избежать этого невозможно.

III

Не лучше ли для начала попробовать изучить это «Est» — «Нечто есть» — «Бытие есть» — «אהיה אשר אהיה»[9]?

Что есть Бытие? Этот вопрос настолько фундаментальный, что ответа на него не находится. Даже самое глубокое размышление на эту тему не даст нам ничего, кроме ненавистного чувства бессилия. Судя по всему, никакого простого рационального понятия, соответствующего этому слову, попросту не существует. Разумеется, можно утопить вопрос в определениях. Это нетрудно, но в итоге это лишь усложнит нам задачу:

«Бытие — это дар Божественного Провидения».

«Бытие — это противоположность Небытия».

Видите сами — легче не стало!

От простого «Бытие есть бытие», которое  предлагают древние евреи, больше пользы. Несмотря на утвердительную форму, это — самое скептическое из всех возможных высказываний. Бытие — это просто бытие, и сказать об этом больше нечего. Но не волнуйтесь: на самом деле об этом можно сказать еще немало! Мы искали в себе мысль, адекватную этому слову, и потерпели неудачу, — однако у нас в запасе есть безупречный аргумент Беркли, заявившего, что бытие (насколько мы его знаем) неизбежно должно быть бытием мыслящим, или духовным.

Так обнаруживается, что наше «Est» само по себе подразумевает «Cogitatur»; и все же аргументы Беркли «неопровержимы, но неубедительны» (Юм), потому что «Cogitatur», как мы уже показали, в свою очередь подразумевает «Est».

Ни одно из этих понятий не может быть признано простым: каждое включает в себя другое. Следует ли отсюда вывод, что разделение между ними, которое мы проводим у себя в мозгу, — доказательство абсолютной некомпетентности этого органа? Или, быть может, в нашу логику вкрался какой-то изъян? Ведь тут все зависит от логики: не только от простого тождества «А есть А», но от всей структуры логического рассуждения, начиная с вопроса, состоящего из простых высказываний и становящегося невероятно сложным, как только за него берется тот несносный гений, который изобрел понятие «экзистенциальной значимости», и заканчивая той еще более сложной и противоречивой конструкцией, которую мы называем силлогизмом.

IV

Учитывая сказанное, «мысль» оказывается (в наихудшем из возможных контекстов — в  отрицательном) выводом из посылок:

«Существует отрицание мысли».

«(Всякое) отрицание мысли есть мысль»

Это — даже с формальной точки зрения — неуклюжее чудовище. По сути, сюда добавлено слишком много того, что выходит за пределы нашего исходного высказывания. Мы обошли кругом все небо и землю, чтобы составить один-единственный силлогизм; но когда мы его составили, обнаружилось, что от непостижимой тайны он унаследовал в десять раз больше, чем от нас. Обсудить здесь всю проблему валидности (формальную сторону логической истинности) этого силлогизма нам не удастся, хотя можно намекнуть, что правило распределенного среднего, по всей очевидности, подразумевает исчисление бесконечных величин, каковое определенно не входит в число моих скромных достижений и едва ли может устоит перед тем простым соображением, что вся математика не сущностна, а условна, не абсолютна, о относительна.

Итак, мы погружаемся все глубже и глубже и как будто переходим от Единого ко Многому. Наше исходное высказывание теперь зависит уже не только от самого себя, но и от всей той комплексной сущности, которую представляет собой человек, — бедный бестолковый человек, погрязший в спорах! Человек со всеми его ограничениями и невежеством; человек… человек!

V

Если мы возьмемся исследовать Многое — будь то по частям или все целиком — разумеется, легче не станет. Элементы Многого сливаются воедино и разделяются вновь; с каждой очередной вершины знания открывается новый неисследованный простор; с каждым более мощным телескопом объявляются новые галактики, а с каждым улучшенным микроскопом — новые формы жизни, все более миниатюрные и непостижимые. А тайна необъятных пространств между молекулами? А тайна эфирных подушек, хранящих звезды от столкновения? И тайна полноты всего сущего, и тайна пустоты всего сущего! И все же по мере того, как мы продвигаемся дальше и дальше, внутри нарастает ощущение (или как это назвать? Интуитивное чутье? Предчувствие?) того, что Бытие Едино, и Мысль Едина, и Закон Един, — и в конце концов нам приходится задаться вопросом: что такое это Единое?

И тогда опять мы принимаемся гонять по кругу слова… слова… слова… А между тем ни на один из предыдущих вопросов окончательного ответа мы так и не дали.

Из чего сделана луна?

Наука отвечает: «Из зеленого сыра».

Теперь вместо одной луны у нас два понятия: «зеленость» и «сыр».

«Зеленость» зависит от солнечного света, от глаза и от тысячи прочих вещей.

«Сыр» зависит от бактерий, от процессов брожения и от природы коровы.

«Глубже и глубже — в трясину вещей!»[10]

Может быть, нам просто взять и разрубить этот гордиев узел? Заявить: «Существует Бог»?

Но что, черт возьми, такое этот «Бог»?

Если мы (вслед за Моисеем) вообразим его как старца, повернувшегося к нам задом, кто нас осудит? С точки зрения разочарованного Скептика, именно так бесцеремонно и обращается с нами Великий Вопрос (то есть, любой вопрос вообще).

Ну ладно, допустим, мы определим Его как любящего Отца, или как ревностного священника, или как луч света, озаривший святой Ковчега. Но что от этого изменится? Все эти образы сделаны из дерева и камня — из дерева и камня наших собственных тупых мозгов! Отцовская природа Бога — это всего лишь человеческая модель: понятие отца соединенное с понятием безграничности. И опять у нас Два вместо Одного!

Никакое сочетание мыслей не может оказаться чем-то большим, нежели сам мыслящий мозг; все, что мы можем помыслить о Боге или сказать о Нем (коль скоро наши слова выражают мысли), будет меньше самого мозга, который мыслит и управляет речью.

Очень хорошо; может быть, нам определить Его через отрицание всех мыслимых качеств, как поступают язычники? Но так мы не получим ничего, кроме отрицания мысли.

Либо Он непостижим, либо Он меньше, чем мы. Но то, что непостижимо, по определению неизвестно, а значит, высказывания «Бог» или «Бог существует» тоже совершенно бессмысленны в качестве ответа на наш вопрос.

Кто же мы такие?

Мы — спенсерианцы-агностики, бедные, глупые спенсерианцы-агностики, черт нас побери!

И конца-краю этому не видно.

VI

Теперь настало время поставить под вопрос истинность кое-каких фактов из тех, которыми мы располагаем. Наш скептицизм уже не только разнес на куски башню нашего мышления, но и выкорчевал ее фундамент и стер его в порошок — мельче и ядовитее даже того, в который Моисей стер тельца. Ах, эти золотые элохимы! Наши телячьи головы, что не вывели нас из Египта, но завели во тьму, — и тьма эта глубже и гуще, нежели та, что когда-либо покрывала двойное царство Асара[11]!

Юм приставил свой скромный «?» к берклиевскому «Бог!», Будда — свой «?» к ведическому «Атман!»; и ни Юм, ни Будда не остались без награды. Мы же можем приставить «?» лишь к нашему собственному «?», потому что так и не нашли никакого «!»; но что если наш второй «?» внезапно расправит спину, и выпятит грудь, и пойдет, чеканя шаг, как заправский «!»? То-то будет веселье!

Допустим теперь, что нашему скептицизму, так и быть, удалось извести все наше знание под корень, — но неужели ничто его не остановит? Не удушит ли он в каком-то смысле сам себя, уничтожив логику логикой? Если Сатана Сатану изгоняет, как же устоит царство его[12]? Встанем же на вершине горы — мы, Спасители Мира, — и ответим: «Отойди от меня, Сатана!» — но все же воздержимся и от дальнейшего цитирования и от указания причин[13].

«Ого! — воскликнет кто-то. — Уж не Алистер ли Кроули это там?» (уж не Самсон ли это, ослепленный и связанный, вертящий жернова для филистимлян?)

Ничего подобного, милый мальчик! Ты обознался.

Мы будем задавать все вопросы, какие только сможем, — но рано или поздно мы, быть может, отыщем башню, построенную на прочном камне и неподвластную ветрам.

И это будет вовсе не то, что христиане называют верой! Но (может статься) это будет то, что называли верой сочинители Посланий, выдающиеся мистики. Я же называю это «самадхи»! И как «вера без дел мертва»[14], так, добрые друзья мои, и самадхи остается сущим вздором до тех пор, пока испытавший самадхи не явит блеск его золота в мирских делах. Если из вашего мистика вышел Данте — превосходно; но если Теннисон —все его трансы не стоят и выеденного яйца!

Но как этой башне самадхи устоять, когда настанет время Вопросов? Разве понятие самадхи не зависит точно таким же образом от других понятий — человека, времени, бытия, мысли, логики? Если я попытаюсь объяснить самадхи при помощи аналогии, то разве не придется мне рассуждать так, как если бы все, что касается эволюции, математики или истории, было бы нам известно заведомо? Все эти сложные и совершенно ненаучные дисциплины — лишь соломинки перед могучим ураганом нашего друга-горбуна!

Ну, во-первых, одна из опор этой башни — простой здравый смысл.

На днях я решил навестить Дороти и по глупости воображал, что проведу уютный вечерок: ходили слухи, что ее сэндвичи выше всяких похвал. Нужно было воистину обладать самым дурным вкусом, чтобы вторгнуться в наше уединение, как поступили отец Бернард Воган, доктор Торри, Ананда Меттея, г-н Дж. У. Фут, капитан Фуллер, призрак Иммануила Канта, г-н Бернард Шоу и юный Нойбург[15]. Однако они это сделали; и не только вторглись, но и принялись говорить! Я в жизни не слыхал ничего подобного. У каждого была своя точка зрения; но все сошлись на том, что Дороти не существует, а если и существует, то являет собою отвратительный образчик сущего: булочки у нее черствые, чай перекипел; ergo, я зря потратил вечер. О, сколько болтовни! Боже милосердный! Но Дороти спокойно продолжала делать свое дело и не обращала на них никакого внимания, так что в конце концов и я о них позабыл.

Обдумав все это на трезвую голову, я вижу теперь, что они, скорее всего, были правы: так или иначе, я не могу доказать обратное. Но, несмотря на это, я — как человек практичный — намереваюсь сесть на пароход (ибо за грехи мои я ныне обретаюсь в Гибралтаре) и вернуться к Дороти тотчас же, как только представится случай. Пускай сэндвичи из булки с сосиской (даже воображаемые) вульгарны, но мне они по вкусу. И чем дольше я их жую, тем становлюсь довольнее и добрее, — пока, наконец, не дойду до того, чтобы предложить кусочек моим критикам.

До некоторой степени это напоминает «внутреннюю уверенность» христианина обыкновенного, или садового; но разница все же есть.

Христианин (или, чаще, христианка) настаивает на отъявленной лжи как неотъемлемой части своей системы представлений; я же, напротив, требую фактов и наблюдений. Спору нет, скептицизм — такой же карточный домик, как и что угодно другое… но только в философском смысле.

На практике же Наука истинна, а Вера глупа.

На практике 3х1 = 3 — это истина, а 3х1 = 1 — ложь, хотя со скептической точки зрения оба эти высказывания могут оказаться ложными или непостижимыми уму.

На практике тот метод, которым Франклин добыл огонь с небес, лучше тех, которыми воспользовались Прометей и пророк Илия. Я пишу эти строки при свете, который подарило людям открытие Франклина.

На практике «Я старался удерживать сосредоточенность ума на лучезарном белом треугольнике, в центре которого было сияющее око, на протяжении 22 минут и 10 секунд, но при этом отвлекся 45 раз» — это научное и полезное высказывание. А высказывание «Я пылко молился Господу много дней подряд» может означать что угодно или вовсе ничего. В первом случае любой желающий может повторить мой эксперимент и сравнить свой результат с моим. Во втором же никто не сможет внятно ответить на вопрос, что значит «пылко», кто такой «Господь» и сколько именно дней подразумевается под «много».

Кроме того, мои притязания скромнее, чем у христианина. Он (точнее, как правило, она) знает о моем будущем больше, чем мне самому хотелось бы знать; я же не делаю из своего самадхи никаких абсолютных выводов (слишком уж хорошо я понимаю бесполезность наблюдений, проведенных в одиночку, — даже в таком простом вопросе, как определение точки кипения!), а в том, что касается его (или, чаще, ее) будущего, довольствуюсь обычным здравым смыслом и тем, что говорит нам этот здравый смысл по поводу того, чем обычно кончают дураки.

Так что, приняв все это во внимание, я, пожалуй, оставлю свой скептицизм при себе — а вместе с ним оставлю при себе и свое самадхи. Одно уравновешивает другое, и что мне за дело до вульгарных склок, которым предаются эти двое лакеев моего разума!

VII

Но если вы и впрямь хотите узнать, что можно сказать обо всем этом с солдатской стороны вопроса, я постараюсь удовлетворить вашу любознательность.

Чтобы сформулировать вопрос понятно, необходимо чтобы вопрошающий находился на одном плане с предметом вопроса.

Если вы спросите: «Треугольны ли круглые квадраты?», «Добродетельно ли масло?» или «Сколько унций в шиллинге?» — ответить будет невозможно, потому что на эти вопросы попросту некорректны. Соответственно, если вы спросите меня: «Реально ли самадхи?» — я отвечу: «Я вас умоляю, давайте сначала установим связь между терминами. Что именно вы подразумеваете под самадхи?»

Существует физиологическое (или патологическое; пока что неважно) состояние, которое я называю «самадхи», и это состояние не менее реально — применительно к человеку, — чем сон, или опьянение, или смерть.

С философской точки зрения мы можем сомневаться в реальности всех этих состояний, но не имеем оснований относить их к разным категориям (смею надеяться, академический скептицизм не опустится до мошенничества!), а с точки зрения практической — ну что ж, давайте, попробуйте провести между ними хоть какие-то осмысленные границы!

Все это — состояния человеческого сознания; и если вы попытаетесь уничтожить одно из них, рухнут все.

VIII

Рискуя произвести на читателя впечатление, что я не способен держаться избранной темы, я, тем не менее, хочу подчеркнуть эту разницу между философским и практическим подходами, или (выражаясь языком каббалы) между Кетер и Малкут.

Однажды, в частной беседе, я обнаружил, что очень трудно (почти невозможно) донести до людей одно соображение, которое мне кажется очень простым. Постараюсь объяснить, что я имею в виду, со всей возможной ясностью.

Ботинок есть иллюзия.

Шляпа есть иллюзия.

Следовательно, ботинок есть шляпа.

Так рассуждают мои друзья, забывая распределить средний термин.

Но вот как рассуждаю я:

Все ботинки суть иллюзии.

Все шляпы суть иллюзии.

Следовательно (хотя это и не силлогизм), все ботинки и шляпы суть иллюзии.

И к этому я добавляю:

Человеку, пребывающему в Кетер, нет дела до иллюзий.

Следовательно, человеку, пребывающему в Кетер, нет дела до ботинок и шляп.

Отлично, говорят они, ты считаешь себя человеком, пребывающим в Кетер (нет! я так не считаю!). Почему тогда ты не носишь ботинки на голове, а шляпу — на ногах?

На это я могу ответить только одно: как человек, пребывающий в Кетер (допустим это исключительно в целях рассуждения), я свободен от любых отношений и связей. Мне нет никакого дела не только до ботинок и шляп, но и до голов и ног. И с какой стати мне (поднявшемуся на столь высокую вершину) оглядываться назад, на какого-то головоногого джентльмена в Малкут, которого, кстати, для меня тоже не существует, и беспокоиться о метаморфозах его костюма? Все это мне совершенно безразлично; с таким же успехом я мог бы пристроить ботинки ему на плечи, а что до ног, то на одну из них надеть голову, а на другую — шляпу. 

Короче говоря, даже если вас посещают какие-то безумные идеи об устройстве вселенной, кто вам мешает оставаться добропорядочным ирландским джентльменом?

Очень хорошо, отвечают мои друзья, тогда почему бы на этом не остановиться? Зачем восхвалять испанских цыганок, если ты женился на дочке священника? 

И зачем кричать на всех углах и площадях, что за восемнадцать пенсов можно получить те же самые забавы, которые обычно стоят человеку карьеры?

Ах! Позвольте представить вам человека, пребывающего в Тиферет, — то есть, пытающегося возвести свое сознание из Малкут в Кетер.

С этим человеком-в-Тиферет все чертовски непросто. В теории он знает все (или думает, что знает) о точке зрения человека-в-Кетер, а на практике знает все о точке зрения человека-в-Малкут. В результате он начинает противоречить позиции Малкут: он старается не допустить, чтобы точка зрения Малкут завладела его мыслями. При этом он продолжает твердить, что между козлом и Богом нет никакой разницы, — в надежде гипнотически внушить самому себе то подлинное ощущение их тождества, которое (на его взгляд, ограниченный и неверный) присуще человеку-в-Кетер.

И этот человек-в-Тиферет совершает великое чудо. Настоящее волшебство, очень сильное колдунство. Он действительно находит золото в навозной куче и скелет в хорошенькой девушке.

Во внутреннем святилище горы Абиегнус, священной горы розенкрейцеров, соискатель находит всего лишь гроб. Но в том гробу лежит Христиан Розенкрейц, который был мертв, и се, жив во веки веков, и имеет ключи ада и смерти.

Да! Этот человек-в-Тиферет, это дитя Милосердия и Правосудия, зрит в корень!

Но человеку-в-Малкут, равно как и человеку-в-Кетер он кажется смешным и нелепым.

И все же именно он из всех троих — самый интересный; и всем нам приходится пройти через эту стадию, прежде чем в голове у нас прояснится по-настоящему и мы сможем посмотреть на мир с точки зрения Кетер — поверх Облаков, укрывающих гору Абиегнус.

IX

Побегав и вернувшись обратно, как те херувимы[16], мы теперь можем посмотреть, получилось ли вымуштровать нашего горбуна и превратить его в приличного солдата. Как вы увидите, это очередное отступление от темы на самом деле будет ее развитием, потому что прольет некоторый свет на вопрос об ограничениях скептицизма.

Мы ставим под вопрос точку зрения Малкут и убеждаемся, что она абсурдна. Но позиция Тиферет остается неколебимой; объяснять Тиферет, что Малкут абсурдна, нет нужды. Тогда мы поворачиваем свою артиллерию против Тиферет — и точка зрения Тиферет тоже рассыпается в прах; но сверху на нас хмуро взирает Кетер.

Атакуем Кетер — и ее точка зрения тоже падет; но за нею нас поджидает Малкут мира Йецира… и так до тех пор, пока мы не достигнем Кетер мира Ацилут, и Беспредельного Света, и Пространства, и самого Ничто.

Так и выходит, что мы сдаем свои позиции шаг за шагом, ведя лишь арьергардные бои; и на каждом шагу горбун убивает солдата, хотя с каждым следующим шагом солдат воскресает вновь.

И так — до конца. До конца? Будда полагал, что запас горбунов неистощим; но почему бы тогда не признать, что и число солдат бесконечно?

Впрочем, как бы то ни было, важно другое: чтобы убить солдата, горбуну требуется какое-то время, и чем дальше мы отступаем от исходной точки, тем дольше ему приходится возиться. Мир мальчишеских мечтаний можно, так сказать, стереть в порошок между пальцами; но чтобы разгромить физическую вселенную взрослого человека, сперва придется так натаскать горбуна, что он станет почти неотличим от солдата. А уж вопрос, способный сокрушить сознание самадхи, надо думать, дал бы немалую фору любому из гренадеров Фридриха.

Бесполезно нападать на мистика с вопросами, точно ли он уверен, что самадхи не подорвет его слабое здоровье. Это все равно, что взывать к охотнику: «Только, пожалуйста, осторожнее! Не подстрелите лису!»

Последний Вопрос — тот, который и впрямь способен разнести самадхи на куски, — основан на Идее столь грандиозной, что даже в форме «?» она несравненно более «!», чем все предыдущие «!».

Имя этому Вопросу — Нирвана.

Возьмем, например, проблему души.

Когда мистер Джуд Маккэббедж[17] спрашивает Человека-с-Улицы, почему тот верит в душу, Человек лепечет в ответ, что все говорят, будто у людей есть душа. Естественно, Маккэббедж без труда доказывает ему биологическими методами, что никакой души у него нет; после чего Человек и Маккэббедж расходятся, одарив друг друга теплой улыбкой.

Но философ, чья вера в душу покоится на интроспекции, Маккэббеджу не по зубам; тут потребуется заряд потяжелее. Возможно, сгодится Юм.

Но, в свою очередь, Юм окажется совершенно бессилен, если мы выставим его против индуистского мистика, пребывающего в непрерывном блаженстве по поводу своего новообретенного атмана. Чтобы сровнять с землей его крепость, понадобится пушка Будды.

Идеи Маккэббеджа банальны и скучны; идеи Юма, напротив, полны жизни и мужественности, — в них есть радость поболее той, что доступна Человеку-с-Улицы. В свою очередь, идея Будды, анатта[18], превосходит великолепием и «эго», подобное деревянной кукле, о котором толкует первый из перечисленных философов, и всю рациональную артиллерию Юма.

И это орудие, которое истребило наши низшие, иллюзорные вселенные, открывая на каждом шагу новый, более реальный мир, — не должны ли мы принять его как чудо и применять его снова и снова с поистине божественным восторгом? Не должны ли мы осознать взаимозависимость Вопросов и Ответов, неизбежную связь между ними, благодаря которой (ибо ноль, помноженный на бесконечность, есть величина неопределенная) мы уничтожаем абсолютную власть как «?», так и «!» посредством их чередования и равновесия, пока нас, наконец, не перестанет заботить, как доказать последний член нашей последовательности ? ! ? ! ? ! ? . . . ! ? ! ? . . ., — поскольку любой отдельно взятый ее член исчезающе мал по сравнению с бесконечностью ряда? И разве этот ряд — не геометрическая прогрессия, знаменатель которой положителен и неопределенно велик? Так, в свете всего процесса, мы приходим к выводу, что никакого абсолютного смысла в качании этого маятника нет, несмотря на то, что стержень его постепенно удлиняется, скорость движения уменьшается, а амплитуда становится все больше с каждым взмахом.

Интересен не столько сам маятник, сколько та Точка, к которой он подвешен, — неподвижная точка на вершине всего сущего! Но до тех пор, пока мы, едва сдерживая тошноту, отчаянно цепляемся за отвес этого маятника, бессмысленно раскачивающегося над бездной туда-сюда, рассмотреть эту точку как следует не удастся.

Нужно взобраться вверх по стержню до этой самой точки… но — стоп! Погодите минутку! До чего же условным и невнятным стало наше сравнение! Можем ли мы вложить в эту фразу какой-нибудь подлинный смысл? Я в этом сомневаюсь — учитывая, что именно мы приняли за конечные точки амплитуды. Да, конечно, не исключено, что маятник описывает полный круг, так что !-точка всегда совпадает с ?-точкой; но это не то же самое, что мы бы получили, если бы маятник не раскачивался вовсе, — если, конечно, мы не ухитримся создать кинематику, тождественную статике.

Что же нам делать? В каких словах можно выразить подобные таинства?

Значит ли это, что истинный Путь Мудреца лежит в совершенно иной плоскости, нежели все расстояние, которое упомянутый мудрец одолел на путях познания и транса? Фактически, нам уже пришлось ввести четвертое измерения, чтобы проиллюстрировать (если и не объяснить) природу самадхи.

Да нет же (говорят адепты), самадхи — это не конец, а только начало. Самадхи нужно принять как нормальное состояние сознания, которое позволит вам приступить к исследованиям в этой области (подобно тому, как мы восходим к самадхи из состояния бодрствования, а к бодрствованию — из состояния сна). И только из саммасамадхи — непрерывного транса определенного рода — вы сможете, так сказать, приподняться на цыпочки и взглянуть поверх облаков на вершину горы.

Спору нет, очень мило со стороны этих адептов позаботиться о нас и объяснить все так понятно и просто. Теперь вы видите? Все, что нам нужно сделать, — это достичь саммасамадхи, а потом привстать на цыпочки. Только и всего!

Но есть и другие адепты. Внемли же одному из них! Знаешь ли, братец (говорит он), давай мы лучше подумаем вот о чем: если этот маятник с каждым взмахом понемногу замедляет ход, то рано или поздно он остановится — как раз в тот момент, когда его стержень достигнет бесконечной длины. Вот и славно! А теперь слушай: на самом деле это не маятник вовсе, а Махалингам — да, тот самый Махалингам Шивы (Намо Шивая намаха Ом![19]), и ничем другим он быть не может. Просто продолжай раскачиваться изо всех сил (да, я знаю, это все равно что качаться на крюке, продетом под кожу!) — и в Конце Концов придешь, куда хочешь. Но зачем раскачиваться, спрашиваешь ты? Во-первых, ты обречен раскачиваться, хочешь ты того или нет. Во-вторых, так ты сможешь глазеть по сторонам и отвлекаться хоть немного от своих поясничных мышц, в которых прочно угнездился крюк. В-третьих, это, по большому счету, чертовски забавно. Ну и, в-четвертых, коль скоро ты хочешь к чему-то прийти, то лучше уж создавать видимость движения, чем стоять на месте. Все-таки беговая дорожка — не такое уж плохое упражнение.

Конечно, вопросу «Как стать архатом?» по-хорошему должен предшествовать другой — «Зачем становиться архатом?» Но от вопроса «Зачем?» любой человек без предрассудков быстро избавится встречным вопросом: «А почему бы и нет?» А вот от вопроса «Как?» так легко не отделаешься. Впрочем, не исключено, что для самого архата ответы на вопросы «Зачем я стал архатом» и «Как я стал архатом?» окажутся одинаковыми!

Как бы то ни было, мы зря теряем время: мы с этими архатами не менее смешны, чем Ирод-тетрарх со своими павлинами[20]. Мы задаем Жизни вопрос «Зачем?» — и получаем первый ответ: «Чтобы достичь Познания и Собеседования со Священным Ангелом-Хранителем». Чтобы придать этому высказыванию смысл, мы должны достичь упомянутого Познания и Собеседования; а исполнив это, мы сможем перейти к следующему Вопросу. Задавать его прямо сейчас бессмысленно. «Кичливые нищие стоят у дверей таверны и поносят гостей»[21]. Кто станет слушать преподобного голодранца, вещающего в убогой церквушке о том, что богатство не приносит радости?

Что ж, хорошо. Раздобудем «Книгу священной магии Абрамелина-мага» — или возьмем магические сочинения капитана Фуллера, этого святого и просветленного Человека Божьего, — и исполним в точности все их предписания.

И только после того, как наши труды увенчаются успехом, только после того, как мы сможем противопоставить нашему жизненно важному «?» некий колоссальный «!», появится смысл задаться вопросом — а не разовьется ли у нашего солдата искривление позвоночника?

Сделаем для начала первый шаг; воспоем вместе:

Я не прошу, чтоб мне открылся дальний путь:

Довольно шага — только ты со мной пребудь![22]

Но на вашего «?» (наверняка возразите вы) найдется другой «?»: Зачем вообще задавать жизни какие-то вопросы? Почему бы не остаться тем «добропорядочным ирландским джентльменом», который вполне доволен своим скудным уделом и взирает с презрением на бумагу и карандаш? Это ваше стрекало Будды, «Все сущее — страдание», — слишком уж смахивает на малодушное нытье. И что мне за дело до старости, болезней и смерти? Я — мужчина; более того, я — кельт. Плевать я хотел на вашего индийского царевича, этого хлюпика, изнуренного сперва дворцовым развратом, а потом аскетизмом. Короче, этот ваш Гаутама, сэр, — просто грязный, жалкий, никчемный слабак!

Да, пожалуй, на это мне ответить нечего. Я не исключаю, что причиной, побудившей меня целенаправленно устремиться к достижению адептата, стало внезапное осознание некоей жизненной катастрофы, — но способность к этому достижению определенно была у меня с самого начала, от рождения. Одного отчаяния и желания недостаточно; к тому же, первоначальный укол страха был лишь мимолетным и преходящим; но притяжение самого Пути оказалось для меня неодолимой приманкой. Спрашивать меня: «Почему ты стал адептом?» — так же глупо, как спрашивать Бога: «Почему ты прощаешь?» C’est son métier[23].

Я не такой дурак, чтобы думать, будто мир когда-нибудь услышит мое учение. Я предполагаю, что десять столетий спустя «номинальные кроулианцы» станут такими же вездесущими и назойливыми, как в наши дни — «номинальные христиане», потому что я (покамест!) не придумал, как от них избавляться. Возможно, мне просто следует выделить им отдельную нишу в храме — как индуисты выделяют отдельные ниши и для тех, кто способен понять упанишады, и для тех, кому едва хватает ума на тантры. Коротко говоря, нужно предложить людям вместо реальной религии обманную и сделать ее достаточно универсальной для того, чтобы те немногие, кто способен постичь ее реальность, смогли прильнуть к ее груди и вспоить свое естество ее звездным млеком. Но посмотрим, что из этого выйдет!

Итак, мое учение двояко: жирному буржуа я проповедую недовольство; я эпатирую его, толкаю его, выбиваю у него почву из-под ног, переворачиваю его вверх тормашками; я даю ему гашиш и заставляю взбеситься и обезуметь; я щиплю его за ягодицы раскаленными клещами своей садистической фантазии — и так до тех пор, пока он не ощутит некоторый дискомфорт. 

Но человеку, который и без того уже ворочается, как святой Лаврентий на своем серебряном гриле, который чувствует, как в нем шевелится дух (подобно женщине, что впервые ощутила, как ребенок толкается у нее в утробе, и почувствовала себя нехорошо), — так вот, ему я несу великолепное видение, овеянное благовониями и сияющее небесной славой: Познание и Собеседование со Священным Ангелом-Хранителем. И перед всяким, кто достигнет этой вершины, я поставлю следующий Вопрос, указующий новые славные высоты.

То, что я вынужден доносить до человечества такую элементарную Весть, — моя беда, а не моя вина.

У всякого мужчины два лица: одно — для мира,

Одно — для женщины, которую он любит[24].

Простим Браунингу его непристойную шутку — потому что на самом деле он совершенно прав! Но если вы оказались в положении мира, а не возлюбленной, и видите от меня лишь ту часть, которую Моисей увидел от Бога, — это ваша и только ваша вина.

Как же это мерзко — потратить жизнь на то, чтобы кидаться грязью в лицо британской публике и надеяться, что вместе с этой грязью она отмоет и едкий жир своего торгашества, и соленые потеки своих лицемерных слез, и вонючий пот своей морали, и скользкие слюни своей сентиментальности и своей религии! А публика между тем и не думает бежать к умывальнику!...

Но давайте возьмем не такую противную метафору. Пусть это будет «кнут». Как не раз писал в свои школьные годы один поэт, чьи рифмы были дурны, как у Эдвина Арнольда, метры — беспорядочны, однако хороши, как у Фрэнсиса Томпсона, а здравый смысл и откровенная непристойность не уступали браунинговским, —

Что поделаешь? Надо так надо, —

Значит…

Нет! Это скверная, скверная рифма[25]!

И только вслед за карающим бичом настанет черед утешительного посоха, да простится мне это дерзкое сравнение, позаимствованное у хаджи Абдуллы из Шираза[26] и из двадцать второго псалма[27]. Так вот, я бы с радостью предпочел всю жизнь орудовать только жезлом: слишком уж утомительно и отвратительно день за днем бичевать толстую шкуру британцев, тем паче что я, как-никак, их все-таки люблю. «Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает»[28]. И я буду просто счастлив, если хоть немногие из вас избавят меня, наконец, от этой тяжкой необходимости и придут к папочке на коленки!

Первый шаг — самый трудный; сделайте его — и я выпущу льва-горбуна и единорога-солдата сражаться за вашу корону. Но в конце концов они лягут рядом, бок о бок друг с другом, равно довольные и равно усталые; а твоя величавая корона (о, брат!), единая и нераздельная, воссияет над ледяной пустыней Бездны, и двенадцать звезд ее заполнят это безмолвие и пустоту музыкой и движением — неслышными и незримыми еще более, чем само безмолвие и пустота; ты же воссядешь на престоле Незримого, устремив очи свои на то, что мы именуем «Ничто», ибо оно — за пределами Всего, чего можно достичь при помощи мысли или транса; и сожмешь лазоревый посох Света десницею своей, а шуйцею — алый бич Смерти; и опояшет тебя змей, блистающий ярче Солнца, имя же ему — Вечность; и в улыбке, подобной лунному серпу, изогнутся уста твои под незримым поцелуем Нуит, нашей Госпожи Звездных Обителей; и усмиренная ярость любви Ее пронзит тебя, словно молнией, и чистой силой замрет в движении, замкнувшемся в себе самом, — но нет! ты превыше всех этих Образов (о, братец мой!), ибо ты перешел от «Я», и «Ты», и «Он», к Тому, что не имеет ни Имени, ни Образа…

Возьми меня за руку, братец, ибо первый шаг тяжел.