Исповедь. Главы 23

Добрался до Нью-Йорка я, видимо, шестого июля 1 . В те времена не так-то часто попадались люди, ни разу в жизни не видавшие настоящего горизонта, да еще и похвалявшиеся в своем ничтожестве таким надругательством над природой. Горный горизонт всегда благороден и прекрасен, ибо он — плод работы природных сил, действующих единообразно и в согласии с естественным законом. Поэтому в нем воплощены строгие архитектурные закономерности, хотя никто его и не проектировал. Нью-Йорк же, напротив, — порождение череды случайностей, никак между собой не связанных. Когда-то тщеславие пробудило в местных жителях пылкий интерес к одной статуе, призванной изображать торговлю и украсить собою Суэцкий канал, но отвергнутой заказчиком. Они выкупили ее, дали ей пышное имя «Свобода, озаряющая мир» и, движимые пророческим чувством, установили ее на острове спиной к материку 2 .

Впрочем, в те времена дух свободы в Соединенных Штатах все еще жил и здравствовал. Даже самый невосприимчивый приезжий замечал это уже через несколько часов. Здесь ни в ком не было ни следа благовоспитанной угодливости. Никто не лез в чужие дела и не позволял другим совать нос в свои собственные. Казалось, все процветают и все довольны, да и не удивительно: людям тогда еще не запретили предаваться отдохновению после дневных трудов 3 .

До сих пор мне еще не доводилось бывать в так называемых жарких странах. К ужасу моему, в Нью-Йорке оказалось невыносимо. Я набрал ванну холодной воды и просидел в ней с перерывами до одиннадцати ночи, после чего все-таки выбрался из дома и, едва дыша, пополз по раскаленным улицам, беспрерывно поглощая воду и кофе со льдом, холодный арбуз и мороженое. «Боже милостивый, — думал я, — а ведь это всего лишь Нью-Йорк! Что же будет в Мексике?» Я решил было, что это и есть обычная летняя погода для здешних мест; но на самом деле меня просто угораздило приехать в самый разгар аномальной жары, которая убивала по сотне человек в день. Если бы я купил газету, то сразу бы все понял; но я не читал газет. Я уже понимал, что и лучший из умов будет обречен, если подцепит заразу журналистики. И дело не только в том, что она оскверняет ум, навязывая ему неряшливый и неточный язык, привычку к поверхностным, банальным, вульгарным и торопливым суждениям, всевозможные предрассудки и общее легкомыслие. Помимо всего этого прямого вреда, есть еще и косвенный: читая газету, вы тем самым отбираете у себя время, которое могли бы потратить на чтение чего-нибудь достойного. А ведь врожденная душевная леность и без того побуждает нас сторониться писателей, требующих непрерывного усилия мысли. Следовательно, первый урок дисциплины для того, кто стремится к образованности, должен заключаться в том, чтобы раз и навсегда перестать пичкать свой разум консервами бессмысленной журналистской болтовни и перейти на более здоровую пищу.

Многие говорят, что читают газеты по необходимости, чтобы знать, что происходит в мире. Но нет худшего советчика в этом деле, чем пресса. Большая часть того, что попадает в печать, рано или поздно оказывается ложью. Даже когда речь не идет о заведомом обмане, любая газетная заметка в силу естественных причин поспешна и непродуманна и, более того, склонна к абсурдным преувеличениям или недооценкам, придавая неоправданную значимость тому, что со временем окажется совершенно неважным, или наоборот. Ни о каком событии нельзя рассудить здраво, не взглянув на него задним числом и в достаточно широком контексте.

Я провел в Нью-Йорке всего два или три дня, после чего направился прямиком в Мехико. Впервые в жизни мне довелось по-настоящему долго ехать на поезде. Психологический эффект оказался очень занятным. Когда поездка длится дольше получаса, начинаешь скучать. Добираясь из Эдинбурга в Инвернесс, я уже на полпути начинал сходить с ума от безделья. Но когда едешь много дней подряд, на вторые или третьи сутки привыкаешь.

Мехико поначалу довел меня до белого каления. В гостинице о каком-либо организованном обслуживании не было и речи: по-видимому, предполагалось, что постояльцы должны сами искать, где им поесть, а уж удастся им это или нет, никого не заботило. Более того, на весь город обнаружился только один ресторан, где подавали хоть что-то помимо обычных местных блюд. На еду всем было наплевать. На выпивку — тоже, точнее, на вкусовые ее достоинства. Люди ели, чтобы утолить голод, и пили, чтобы напиться. О хороших винах здесь и не слыхивали: пили в основном пульке, то есть сброженный сок алоэ, мескаль, текилу и агардиенте (последнее служило общим названием для всех разновидностей дистиллированного спирта). В те дни я был практически трезвенником и в силу чрезвычайной разборчивости не любил ставить на себе эксперименты, так что ни один из этих напитков я даже не попробовал.

Кстати, это очень любопытная особенность. Я обычно отказывался — иногда и вопреки настоятельным уговорам — даже прикасаться к еде, если мне не нравилось название или внешний вид блюда. Например, я никогда не ел варенья, даже в детстве, потому что на вид оно мне кажется неопрятным. Впервые попробовать салат я рискнул, когда мне уже было под сорок. Доходило до абсурда. Мне очень нравится омар под майонезом; но салат с омаром — увольте! Мне противно это сочетание согласных. В нем чудится что-то аморфное, расплывчатое — как во французской поэзии, где отсутствие ударений безнадежно обедняет ритм.

Зато оказалось, что мексиканцы мне — настоящие братья по духу. Они презирают промышленность и торговлю. О политике за них думает Диас 4 , и, надо признать, справляется с этим отменно. Все, что их занимает, — это бычьи и петушиные бои, азартные игры и распутство. Они отважны и жизнерадостны; души их не отравлены лицемерием и борьбой за выживание. Я арендовал часть дома с видом на Аламеду — великолепный парк, предназначенный для удовольствий и надежно защищенный от полиции, — нанял молодую индианку, чтобы она за мной присматривала, и вплотную занялся магией. У меня было рекомендательное письмо к одному пожилому человеку по имени дон Хесус Медина — потомку великого герцога, прославленного командира Армады 5 , и одному из высших руководителей масонства Шотландского устава. Поскольку мои познания в каббалистике по современным меркам были уже весьма глубоки, он счел меня достойным наивысшего из посвящений, даровать которые было в его власти. Ввиду ограничений по времени моего пребывания были запрошены особые полномочия, и меня быстро протолкнули наверх и приняли в тридцать третий, последний градус, прежде чем я покинул страну.

Кроме того, Мазерс предоставил мне известную широту полномочий на посвящение подходящих людей in partibus 6 . Соответственно, я учредил свой собственный, совершенно новый орден и назвал его L.I.L., «Светоч Незримого Света» 7 . Дон Хезус стал его первым Верховным Жрецом. Монограммой таинств Ордена L.I.L. служат буквы L.P.D. 8 Истолкование этих букв дано у Дюма во введении к «Запискам врача» 9 ; некоторое внимание уделяет им и Элифас Леви 10 . Я же помнил их непосредственно по своему воплощению в лице Калиостро 11 . Раскрывать их значение непосвященным не подобает, но могу отметить, что политическая интерпретация, приведенная у Дюма, поверхностна, а этические выводы Леви ребячески наивны и извращены или, точнее будет сказать, искажены намеренно, дабы ввести в заблуждение профанов. В действительности же в этих буквах сокрыты некоторые магические формулы, малые, но имеющие великую практическую ценность, и любопытствующие могут исследовать их по своему усмотрению, прибегнув к методам каббалы. Числовые значения этих букв, йециратические соответствия и арканы Ату Тахути подскажут надлежащий ключ тому, чей разум просвещен пониманием и искренним устремлением 12 .

Общая идея заключалась в том, чтобы наполнить храм талисманами, которые соответствовали бы всем стихийным, планетарным и зодиакальным силам природы, и поместить в этом храме вечно горящий светильник, а затем ежедневно совершать инвокации, направленные на то, чтобы сам свет этой негасимой лампады превратился в освященный центр или средоточие духовной энергии. Тогда свет этот воссияет доподлинно и будет самопроизвольно просвещать всякий ум, готовый его воспринять.

Мне и по сей день кажется, что это был весьма интересный эксперимент и возвышенный замысел. Я жалею, что потерял связь с доном Хесусом: очень бы хотелось узнать, что из всего этого вышло. Этой и другой магической работе я посвящал практически все свое время. Я разработал новый ритуал Самопосвящения (см. «Эквинокс», I, 3, стр. 269 13 ), в котором духовное воодушевление достигается посредством магического танца. В этом танце использовались тайные жесты моей степени и соответствующие слова 14 . Усилием воли я сопротивлялся головокружению, сколько мог, и тем самым откладывал до последнего миг окончательного физического исступления. Благодаря этому я терял сознание в тот самый момент, когда мною полностью овладевало устремление к Высшему. Вместо того чтобы провалиться в глухую тьму, я входил в ясное состояние, в котором очищался от своей личности и от всех чувственных и умственных впечатлений. Я превращался в сосуд призванных божественных сил и так на какой-то миг сам становился богом. В этом отношении результаты меня устраивали, однако для личного моего развития пользы от них было немного, поскольку сформировать мысленную связь между божественным и человеческим сознанием не удавалось.

Кроме того, я пытался обрести дар невидимости (ритуал см. в «Эквиноксе», I, 3, стр. 272 15 ). Я добился того, чтобы мое физическое отражение в зеркале бледнело и начинало мерцать — точь-в-точь как кадры на экране старого кинематографа. Но истинный секрет невидимости не имеет ничего общего с законами оптики: весь фокус тут в том, чтобы заставить людей не обращать на тебя внимания даже тогда, когда при обычных обстоятельствах они бы не преминули тебя заметить. И в этом я вполне преуспел. Например, я мог ходить по улице в золотой короне и алой мантии, не привлекая к себе взглядов прохожих.

Но интереснее всего, пожалуй, одна магическая практика, которую я изобрел для решения этой, казалось бы, неразрешимой дилеммы Сфинкса: «Соискатель магии должен быть морально совершенен». Возможно, я инстинктивно чувствовал, что мои благочестивые предшественники ошибались, требуя подавлять мужественность и соблюдать те или иные искусственные правила поведения. (Теперь-то я, конечно, понимаю, что их предписания попросту истолковали превратно: на деле каждую частицу той молекулы, которую являет собой соискатель, необходимо развить до предела и поставить на службу своей истинной воле 16 .) Полагаю, что ключевой идеей я обязан Стивенсону 17 . Как посвященный Второго ордена я носил на сердце некое драгоценное украшение 18 . И вот я решил: когда оно на мне, я не буду допускать ни единой мысли, слова или поступка, не имеющих прямого отношения к моим магическим устремлениям. Когда же я буду снимать его, то, наоборот, все это должно становиться запретным; я должен буду вести себя как совершенно непосвященный. Так я, фактически, разделился на Джекила и Хайда, но с тою разницей, что обе личности были уравновешенными и полноценными. Эта практика оказалась очень полезной. По существу, я положил начало систематическому контролю над мышлением. Впоследствии этот метод был включен в наставления A.·.A.·. (см. «Liber Jugorum» 19 ).

В Мехико мой Пегас пустился с места в карьер и помчался во весь опор. Сердце мое выбивало неудержимые ритмы экстаза — так прекрасны были и этот великолепный горный воздух, и солнечный свет, и пышная красота цветов, и пьянящая близость бесстрашной и радостной любви, пламеневшей в каждом лице.

Но основу главного своего поэтического достижения я заложил еще в Европе. На одной из полуоткрытых церемоний Мазерса 20 я познакомился с американской примадонной, посвященной Ордена. Она взяла меня штурмом, и мы обручились. Правда, сочетаться браком тотчас же было невозможно: в Техасе у нее завалялся какой-то муж, и сначала надо было от него избавиться. Но я посетил «Тангейзера» в Ковент-Гардене, где она исполняла партию Венеры 21 ; и, к тому же, она любезно настояла, чтобы я сперва отведал яства, которые она намеревалась вручить мне в постоянное пользование. Романтика связи с такой знаменитой артисткой будоражила воображение. В Мехико меня привлекла одна случайная женщина: ненасытная страсть, горевшая в ее злых, непроницаемых глазах, превращала изнуренное лицо в водоворот страдания и грешного соблазна. Я провел с ней несколько часов в ее убогой лачуге, но по дороге домой почувствовал себя настолько неудовлетворенным (lassatus, sed non satiatus 22 ), что лихорадочные фантазии сменились настоящими галлюцинациями, принявшими облик сцен из вагнеровской оперы. Добравшись до дома, я сел и немедленно начал записывать свою собственную версию этого сюжета, поэтическую и магическую 23 . Я не спал и не ел, пока не поставил последнюю точку — шестьдесят семь часов спустя. Я не чувствовал хода времени. Выглянув в окно, я не мог понять, почему сейчас уже вечер: мне казалось, я просидел за столом всего одну ночь. Эта пьеса стала кульминацией всего первого периода моей поэтической карьеры. Тем же летом я решил отправиться в глубь страны. Я съездил в Игуалу, купил там оранжевого пони и неторопливо поехал обратно в Мехико, довольствуясь тем, что попадалось мне на пути. Вообще, в путешествиях я никогда не «осматривал достопримечательности» целенаправленно. Мало что способно разочаровать до такой степени. Нет, я просто поселяюсь в каком-нибудь неизведанном городе и живу там обычной жизнью, как все местные. Я брожу по улицам и время от времени неожиданно натыкаюсь на очередное чудо света. Это приносит удивительную, волнующую радость, какой вовеки не изведать путешественнику, запродавшему душу бедекерам. Представьте себе, что за восторг — открыть для себя Колизей или Тадж-Махал совершенно самостоятельно и внезапно, между тем как вы просто шли, ничего не подозревая, и размышляли о каких-нибудь самых обычных вещах! Возможно, несколько шедевров я и пропустил — но, полагаю, немного; тогда как люди, приходящие полюбоваться ими намеренно, пропускают вообще всё.

Что до романтики и удовольствий, то в этом с Мексикой не сравнится никакая другая страна. Даже в самом скромном провинциальном городке непременно обнаружится своя маленькая Аламеда: зеленый сквер относительно недалеко от центра, где всегда найдется свободная скамейка и оркестровая площадка, где каждый вечер играет оркестр — безо всякой лишней помпы и показухи, а просто потому, что людям нравится музыка. Слишком жарко здесь не бывает: почти все время дует приятный ветерок, слегка колышущий листву на деревьях, но не настолько сильный, чтобы кому-то досаждать или причинять неудобства. И повсюду полным-полно людей; и все кажутся молодыми, и все очаровательны, непосредственны и готовы предаться любому роду любви, какого только можно возжелать.

В сердце своем они и предаются ей постоянно, лишь дожидаясь возможности дополнить помышление словом и делом. И долго ждать им не приходится. Никаких препятствий нет: все вокруг — и домашняя жизнь, и природа, и искусство — принимают с распростертыми объятьями Купидона в любом его обличье, сколь угодно страстном, постоянном, мимолетном или обыденном. Минутное настроение — единственный судья происходящего. Беспокойство им неведомо. «Не думай о завтрашнем дне» — первое правило во всех человеческих отношениях, а в делах такого рода — особенно. Для мексиканцев любовь — это бизнес самой жизни, в котором не бывает убытков: есть только прибыли. В ней не место ложному стыду; она не оскверняется ни мыслями о выгоде или материальных вопросах в целом, ни лицемерными разглагольствованиями о чистоте, возвышенности, идеалах и прочей подобной чуши. Не смею и надеяться, что мне удастся выразить в словах, какое изысканное наслаждение дарует такая свобода. Естественные порывы не пресекаются никакими мыслями о том, что найти себе подходящую подругу или друга будет непросто, что на пути к осуществлению желания возникнут преграды, а после останется неприятный осадок. Одним словом, проблема секса, доведшая англосаксонские нации до истерии и безумия, в Мексике разрешилась легко и естественно благодаря подходящему климату и общей сердечности местного населения. Даже католицизм во многом утратил там свою вредоносную силу. Духовенство здесь предается духовной и телесной близости так же пылко и весело, как миряне. Дева Мария превратилась в ту самую fille-mure 24 , о которой на самом деле и повествуют евангелия вопреки всем нашим стыдливым отрицаниям очевидного. Разумеется, священник надеется, что за любезную уступчивость его вознаградят, но в этом тоже нет ничего противного природе человеческой: он ведь не жаден, не злобен и не лицемерен, а просто радуется пожертвованиям, которые ему вручают совершенно добровольно и в самом дружеском духе.

Впрочем, так обстояло лишь до тех пор, пока Диас 33° держал его в узде 25 . После смерти Диаса священник распоясался и, подобно тому достославному Воробью, принялся скакать по девичьим утробам направо и налево (уж не из зависти ли к лаврам не менее знаменитого Голубя?), так что, как гласит история, ему пришлось существенно подрезать крылышки 26 . Первая моя ночь на пути из Игуалы ознаменовалась веселым и загадочным происшествием. Выехав из города, я заблудился на сахарной плантации и только под вечер выбрался к недостроенной железной дороге. Я пошел было по путям, надеясь, что они выведут меня к какому-нибудь поселению, но тут внезапно совсем стемнело. Я стреножил пони, развел костер, позаимствовав для него кое-какие материалы, оставленные строителями без присмотра, и улегся спать, завернувшись в пончо. Едва начало светать, как меня разбудило смутное чувство опасности — верный сторож путешественников, которым довелось заночевать под открытым небом. Кто-то пристально рассматривал меня из-за насыпи; в тусклом свете я различил три головы. Я пальнул из револьвера в воздух; головы исчезли. Я повернулся на другой бок, мгновенно заснул и проспал еще несколько часов. Вторая ночь тоже оказалась забавной, хотя и по-другому. Я наткнулся на строительный лагерь с деревянным бараком и кухней, которой заправляли два китайца. Напросившись на ночлег, я сел со стол со строителями, и те, почуяв легкую добычу, принялись стращать меня байками о скорпионах и малярии. Прежде чем накрыть на стол, один из китайцев вошел в барак с кастрюлей горячей воды и обошел все углы, плеща кипятком в щели между бревнами. Примерно из каждой второй дыры вываливался обваренный скорпион. В результате всю ночь я возвращался мыслями сквозь сон к одному особенно мерзкой привычке из тех, что водятся за моими ползучими братьями: они имеют обыкновение выползать на потолок, а оттуда падать на постель. Само по себе это не опасно, но от прикосновения человек может пошевелиться во сне, и тогда скорпион встревожится и ужалит. К счастью, обошлось; однако ноги у меня так распухли к утру от комариных укусов, что натянуть сапоги удалось только чудом. Так я и познакомился с малярией, первый жесточайший приступ которой обрушился на меня вскоре по возвращении в столицу. Сама же поездка принесла множество самых разнообразных приключений; перескажу только один, самый выдающийся эпизод.

Проезжая по какому-то холму, я увидел ярдах в тридцати ниже по склону мексиканца, как мне показалось, спавшего на солнце. Я решил предупредить его об опасности, и подъехал ближе. Оказалось, что он уже недели три как мертв: тело превосходно мумифицировалось. Вообще, мертвого мексиканца не тронет ни койот, ни стервятник — так основательно он успевает пропитаться чили и прочими острыми приправами. Зато любое другое мясо не пролежит под открытым небом и дня. Однажды я поехал из Сапотлана пообедать к друзьям на ранчо и по дороге обогнал караван мулов, шедший в сторону Тихоокеанского побережья. Как раз когда я проезжал мимо, один из мулов упал от усталости. Погонщики распределили вьюки между другими мулами, а этого бросили подыхать. Возвращаясь после обеда, часа через три, я увидел, что от мула остались одни только кости, обглоданные дочиста. Отличить мексиканца можно по особой, никому больше не свойственной привычке продувать сигарету, прежде чем закурить. Объясняется это тем, что в Мексике сигареты крутят заключенные, которым собственной дневной нормы табака, очевидно, не хватает, и они пополняют свои запасы, примешивая пыль к табаку, который им выдают каждое утро для работы. Эту-то пыль и приходится выдувать.

Уж и не знаю, правда это или нет, но говорят, что в 1917-м, когда за революцией последовала контрреволюция 27 и политические стервятники продолжили рвать страну на части, какой-то городок близ Рио-Гранде оказался временно отрезан от сообщения с другими населенными пунктами. И, по-видимому, все местные жители, у кого еще оставались какие-то деньги, немедленно их припрятали. По крайней мере, вся наличность стремительно и необъяснимо исчезла из оборота. Город в ужасе замер: что же делать? Но, будучи людьми здравомыслящими, все быстро взялись за ум и сказали: «Ну и ладно. Что толку в жалобах? Нет денег — будем меняться товарами. Будем брать товары в кредит, а раз в неделю — сводить баланс и покрывать долги».

Задачка хитра, но разгадана ловко:
Зачем нам монеты, когда есть веревка?

Результат превзошел все ожидания. Торговля продолжала идти так же бойко, как и обычно, за одним лишь примечательным отличием: исчезли всякие мотивы для обсчета, мошенничества, накопления и азартных игр. Разумеется, можно было накопить целое состояние на балансовой ведомости, которую вел городской совет; но обналичить его было бы трудновато. Так что никто больше не и пытался обжулить или разорить соседа. Единственной целью стало всеобщее удобство и избавление от лишних хлопот, и все этим вполне довольствовались. Заклятые враги стали друзьями — не разлей вода; ростовщики занялись полезным трудом; бездельники, дармоеды и игроки обнаружили себя перед выбором: работать или помереть с голоду. Город процветал; нищета исчезла; никто больше не тревожился о деньгах, и характер у всех сделался просто ангельский. Все стали счастливы. Но это было слишком прекрасно, поэтому долго продолжаться не могло. Коммуникации восстановили, и уже через месяц горожане снова принялись рвать друг другу глотки за лишний доллар.