Исповедь. Глава 25

Между тем положение дел в магических занятиях странным образом меня беспокоило. Мои успехи превосходили все ожидания. В сухом и чистом воздухе Мексики, где духовная энергия не истощена и не осквернена, как в больших городах, добиваться удовлетворительных результатов было на удивление легко. Но сами эти успехи почему-то меня разочаровывали. Получая то, чего я будто бы хотел, я осознал, что в действительности хотел чего-то совершенно другого. Но чего именно — оставалось загадкой. Вскоре недовольство стало острым; и я воззвал к Учителям с настоятельной просьбой о помощи — точно так же, как в самом начале пути. Должно быть, зов был услышан тотчас же: прошло чуть больше двух недель, и я получил длинное письмо от Брата V.N.[1] До того я ему не писал, однако же в его письме обнаружилось именно то, что и было необходимо. Он вернул мне уверенность и отвагу. Я продолжил работать, уже гораздо вернее и глубже понимая, что я делаю. Я начал ощущать истинную подоплеку своих занятий. И, среди прочего, я совершенно по-новому понял каббалу.

Один из результатов, которых я добился в тот период, заслуживает подробного описания, поскольку впоследствии он оказался одним из столпов Великой Работы всей моей жизни. Слово «абракадабра» знают все. Но почему у него такая репутация? Объяснения Элифаса Леви оставили меня равнодушным[2]. Я начал подозревать, что это — искажение какого-то подлинного «слова силы». Я исследовал его каббалистическими методами и восстановил истинную его форму[3]. Обнаружилось, что это и впрямь основная формула Великой Работы. Она показывает, как соединить Макрокосм с Микрокосмом. Соответственно, я принял это слово и его числовое значение, 418, за краткое, но всеобъемлющее выражение истинного способа проведения всех серьезных магических операций.

И это было лишь одно из множества открытий. Перед отъездом на Цейлон Алан Беннет[4] отдал мне большую часть своих тетрадей с записями по магии. В одной из них содержались наброски каббалистического словаря — различные священные слова, выстроенные не в алфавитном порядке, а по числовым соответствиям[5]. Надо пояснить, что основная идея каббалы заключается в том, что всю вселенную можно представить как результат развития чисел от 0 до 10, расположенных в особом геометрическом порядке и соединенных между собой двадцатью двумя «путями»[6]. Проблема в том, чтобы понять сущностную природу этих чисел в совершенстве. Каждое явление, каждое понятие можно свести к одному или нескольким числам. Каждое явление — так сказать, частная вариация на тему той или иной чистой идеи. Священные слова, имеющие одно и то же числовое соответствие, должны представлять собой красноречивые комментарии к тому или иному аспекту данного числа. Так, например, число 13 оказывается своего рода толкованием на число 1, поскольку оно соответствует словам «единство» и «любовь»[7]. Таким образом, эти идеи суть качества числа 1. Далее, 26 соединяет в себе эти смыслы числа 13 с идеей двойственности (условия проявленности или осознания), и при этом 26 — числовое соответствие имени Яхве[8]. Из этого мы делаем вывод, что Он — Демиург, выражение первозданного Единого в проявленной форме.

Я продолжал работать в этом направлении постоянно и на протяжении многих лет, развивая начатое Аланом, и в конце концов создал систематическую компиляцию[9]. Эта книга была опубликована в «Эквиноксе» (том I, №8). Это единственный на сей день словарь каббалы, имеющий право притязать хоть на какую-то полноту. Разумеется, со времени первой его публикации обнаружилось немало новых данных, и я надеюсь когда-нибудь выпустить дополненное переиздание. Но даже и в таком виде упомянутый словарь остается необходимым справочным пособием для ученика. По-настоящему полным и законченным он не станет никогда — хотя бы потому, что каждый ученик должен разработать свою собственную каббалу. Мои представления, например, о числе 6 неизбежно будут отличаться от ваших. Фактически, именно в этом и состоит разница между вами и мною: вы воспринимаете один набор качеств абсолютной реальности, я — другой. Чем выше мы поднимемся по лестнице Достижения, тем больше общего окажется между нашими точками зрения: так, по вопросу о характере Наполеона Бонапарта между двумя великими историками — допустим, английским и французским — разногласий будет куда меньше, чем между двумя крестьянами — девонширским и провансальским. Но все равно ни один человек не сможет воспринять и познать какое бы то ни было существо до конца.

С прибытием Эккенштейна мне пришлось отодвинуть свои магические труды на второй план. Он открыто глумился надо мною за то, что я трачу время на подобную чушь. И поскольку он был жестоко откровенен, а я — застенчив и чувствителен, то, естественно, я старался не подавать ему повода для грубых насмешек над самыми святыми для меня предметами. Но иногда я пользовался его непросвещенностью и употреблял в беседах с ним термины, понять которые он не мог. Вообще, от разговора на этом жаргоне с каким-нибудь совершенно посторонним человеком у меня обычно проясняется в голове, да и на душе становится легче. Мы с Эккенштейном очень основательно исследовали мексиканские горы (об этом позже), но мною опять овладело поутихшее было беспокойство в связи с магической работой. И на сей раз я не мог снять это обострение привычным наркотиком — подготовкой и проведением церемоний, погружением в активную деятельность, заглушающую голоса внутренних демонов. Наконец, однажды вечером, во время сборов на Колиму[10], я сломался и поведал Эккенштейну о своих бедах, как, впрочем, нередко делал и прежде, нарываясь только на оскорбления или насмешки. Едва ли сам Валаам удивился сильнее, когда его ослица начала пророчествовать, чем я — когда Эккенштейн внезапно заговорил по сути дела. Дождавшись конца моих излияний, он устроил мне худшие за всю мою жизнь четверть часа. Он описал мое положение точно и кратко, после чего заявил, что все мои неприятности происходят от неумения контролировать свои мысли. «Брось ты эту свою магию, — сказал он. — Брось свои романтические иллюзии и ложные наслаждения. Обещай мне, что оставишь все это на какое-то время, и я научу тебя, как управлять собственным умом». Он говорил с абсолютной уверенностью, какая может проистекать только из глубокого и совершенного знания. И я, сидя и слушая его, вдруг понял, что твердо уверовал в него под давлением неоспоримых фактов. Я изумлялся и благоговел. Мне вспомнилась Пасха 98-го, когда я в отчаянии бродил по Уосдейлу и молил мироздание послать кого-нибудь, кто откроет мне истину[11], хотя всего моего воображения не хватало, чтобы установить связь хотя бы с каким-нибудь помощником в этом деле. А между тем в тот самый час именно тот человек, в котором я нуждался, уже сидел напротив меня, покуривая трубку у камина, или держал меня на веревке над пропастью!

Итак, я сразу же принял его помощь, и он научил меня основам сосредоточения[12]. Мне нужно было тренироваться в визуализации простых объектов, а затем, научившись удерживать их в достаточно устойчивом виде, перейти к подвижным предметам — таким, например, как маятник. Начальное затруднение связано с тем, что всякий объект при попытке длительной визуализации склонен менять свои размеры, форму, положение, цвет и так далее. Трудность с подвижными предметами — в том, что они пытаются двигаться хаотично. Маятник стремится изменить частоту, амплитуду или плоскость своих колебаний.

Кроме того, я делал упражнения, в которых надо было воображать определенные звуки, запахи, вкусы и осязательные ощущения. Эккенштейн был доволен моими успехами, и после того, как я завершил эту подготовительную работу, позволил мне перейти к визуализации человеческих фигур. Он пояснил мне, что человеческая фигура ведет себя иначе, чем любые другие объекты: «Никому еще не удавалось удерживать ее в совершенной неподвижности». Существует вполне определенный признак успеха в этом упражнении: образ должен раздвоиться на более крупную и более мелкую фигуры, накладывающиеся друг на друга. Говорят, что таким способом можно изучить характер человека, о котором вы думаете. Образ принимает некую символическую позу, свидетельствующую о тех или иных нравственных или умственных качествах его реального обладателя.

Я упражнялся очень прилежно; Эккенштейну даже приходилось меня придерживать, потому что перенапрягать ум в этой практике нельзя. Под его внимательным руководством я добился больших успехов. Можно не сомневаться, что за эти месяцы усердной научной работы, не подпорченной романтическими фантазиями, я заложил основы весьма солидной магической и магической техники. Судя по всему, Эккенштейн понимал то, чему впоследствии научила меня «Книга Закона»: «Ибо чистая воля, не укрощенная умыслом, свободная от вожделения к результату, совершенна во всех отношениях»[13].

Мы вплотную занялись горными экспедициями. Эккенштейн уже побывал в Гималаях (в 1892-м) и полагал, что прежде, чем отправляться туда, мне стоит набраться опыта в  восхождениях на горы выше альпийских и в путешествиях по пересеченной местности, населенной полудикими людьми. Для начала мы разбили лагерь на склоне Истаксиуатля, примерно в четырнадцати тысячах футов над уровнем моря[14]. Там мы провели недели три и успели подняться на вершину этой красивейшей из мексиканских гор много раз, со всех возможных сторон. Во время этих учебных восхождений мы, сами того не подозревая, побили несколько мировых рекордов.

В некоторых отношениях мы столкнулись с весьма суровыми трудностями. Все консервы, какие удалось достать в Мехико, были низкого качества и, вдобавок, очень старые. Эккенштейн постоянно мучился поносом, да и мне приходилось не легче. Наконец, весь провиант вышел, и последние три дня мы прожили на одном шампанском и датском сливочном масле. Но нам было, в общем-то, все равно: главное — мы исполнили то, что хотели. Кроме того, я узнал много нового о жизни в лагере, о тонкостях глиссады и о пользовании кошками[15]. Я понял, что эти совершенные с механической точки зрения накладные «когти» творят чудеса, еще в 1899 году в Монтанвере[16]. Мы тогда показали одному молодому человеку из Оксфорда, доктору Т.Дж. Лонгстаффу[17], на что они способны. Эккенштейн поднялся в них, не вырубив ни одной ступеньки, по склону под углом более семидесяти градусов, покрытому твердым черным льдом. А по склонам до пятидесяти градусов в кошках можно просто спокойно идти прогулочным шагом. Лонгстафф попытался даже стащить его на веревке, но ничего у него не вышло.

Мне удалось продемонстрировать возможности этого замечательного приспособления и в более широком масштабе. Однажды Эккенштейн заболел, и я собрался на Коль-дю-Жеан[18] с Лонгстаффом и двумя его проводниками. Но я и сам неважно себя чувствовал, а потому решил выйти часом раньше остальных. Осмотрев ледопад, я обнаружил прямой путь наверх и стал подниматься. Когда я был уже на полпути к вершине ледопада, снизу донеслись душераздирающие крики. Я обернулся: проводники Лонгстаффа махали руками и вопили, что я «пошел не туда». Сами они намеревались идти обходным маршрутом, который был длиннее на добрую милю. Не обращая внимания на их дружескую тревогу, я продолжил свой путь и добрался до вершины задолго до остальных. Когда те, наконец, тоже подтянулись, мне объяснили, что я совершил невозможное. Чтобы выжать из этой занятной истории все, что можно, по возвращении я предложил пари на полторы сотни франков любому отряду, который сможет повторить восхождение по моему маршруту. Никто не смог.

На самом деле очень удивительно и огорчительно, что (после стольких лет, на протяжении которых раз за разом подтверждалось, что человек без альпинистских кошек уступает гордому их обладателю настолько же, насколько стрелок из лука — стрелку из ружья) английские скалолазы в массе своей по сей день не знают, чего можно добиться при помощи кошек и как ими пользоваться. Гарольд Рэйберн[19] в своей книге выдвигает против них кроткие возражения. Он допускает, что в кошках можно пройти по какому-нибудь относительно пологому склону, покрытому плотным снегом, но выражает опасение, что ко времени спуска снег может подтаять, — и как тогда быть, если вы не удосужились заранее вырубить ступеньки? По-видимому, он понятия не имеет, что кошки надо использовать не на снегу, а на льду, и чем тверже лед, тем вернее они держат. А между тем мистер Рэйберн пытался одолеть Эверест[20], где кошки превратили бы самые опасные проходы в прогулочные дорожки, а ледяные склоны, на которых из-за длины и крутизны нет смысла даже пытаться вырубить ступеньки, — в простые и удобные лестницы. Только принципиальное бойкотирование Эккенштейна и его школы и сознательное пренебрежение успехами континентальных альпинистов, не говоря уже о моих собственных экспедициях, помогли английскому Альпийскому клубу сохранить свой престиж и привилегированное положение. Невежество и некомпетентность неуязвимы. Никакие насмешки не долетают до заоблачных вершин непробиваемого снобизма. Здесь бессильны даже сами горы, сколько бы они ни увечили и не убивали самонадеянных глупцов: те, кто остается в живых, лишь кичатся глупостями своих собратьев пуще прежнего и требуют почитать их как героев. Одно из самых удивительных свойств англичанина — в том, что храбрость для него равна слепоте: чем более безрассудно человек бредет навстречу опасности, тем он, якобы, достойнее уважения.

Мы считали ниже своего достоинства строить укрытия от бурских пуль; мы до сих пор гордимся тем, что не подготовились к Великой Войне заранее. Даже научный подход кажется нам «неспортивным», и упоминать о том, что экспедиция Скотта провалилась из-за неумелой подготовки, считается дурным тоном[21]. Настоящий джентльмен никогда не опустится до того, чтобы критиковать галлиполийскую кампанию[22].

В марте 1922 года я узнал о составе и планах предстоявшей экспедиции на Эверест[23]. Я написал статью, в которой предсказал неудачу этого похода, объяснил причины, по которым она провалится, и показал, как можно избежать катастрофы. Но никто не захотел ее напечатать. Мне сказали, что я нарочно «придираюсь» к этим доблестным джентльменам. Что ж, на нет и суда нет. Но когда мои пророчества сбылись — а сбылись они в точности, — настало время объяснить, почему так случилось. И опять никто не пожелал меня выслушать. Этим героям и без того выпали на долю тяжкие испытания, так стоит ли выставлять напоказ их ошибки? К тому же, их неудача — поражение всей Англии, так что лучше вообще не вспоминать об этом лишний раз.

На Истаксиуатле мы много тренировались в стрельбе из винтовок и револьверов. На такой высоте и в таком чистом воздухе становишься великолепным стрелком. С сотни ярдов мы попадали в цель лучше, чем обычно — с двадцати пяти. Мы наловчились выбивать дно из бутылки прямым выстрелом, не повредив горлышка. Вообще, в своих путешествиях по Мексике мы взяли за правило упражняться с оружием в каждой новой местности, где разбивали очередной лагерь. Репутация опытных стрелков — лучшая защита от местных мародеров.

Вот, например: однажды мы встретили отряд железнодорожных строителей и заночевали с ними. Один из отряда пошел прогуляться после ужина, подышать свежим воздухом. На ночлег он так и не вернулся. Утром его нашли голым, с раной от мачете в спине. Кто-то подло зарезал его ради одежды и пяти шиллингов.

По возвращении в Амекамеку[24] мы сразу же засвидетельствовали свое почтение жефи политику[25]. Мы хотели пригласили его на обед, отпраздновать наши успехи. Этот любезнейший и полезнейший человек немало помог нам в подготовке к экспедиции. Но при виде нас он тотчас натянул на лицо маску сочувственной печали. Мы удивились и только гадали про себя, что это может значить. Между тем он лишь пытался постепенно и мягко подготовить нас к ужасной новости и, наконец, сообщил: королева Виктория умерла! К изумлению этого достойного градоначальника, мы разразились криками радости и принялись отплясывать импровизированный боевой танец.

Полагаю, этот случай достаточно важен. Читая «Выдающихся викторианцев» и, в особенности, «Королеву Викторию» мистера Литтона Стрэчи[26], а также обсуждая разные исторические эпохи с младшим поколением, я обнаружил, что все они понятия не имеют, как относились к Виктории художники и передовые мыслители, заставшие ее юбилей[27]. До них не доходит, что Виктория нас душила. Пока она была жива, невозможно было и шагу ступить ни в какую сторону. Она была как огромное облако густого тумана; мы ничего не видели, мы не могли дышать. Да, при ней Англия легко и естественно достигла процветания. Наука тоже воспарила от случайных прорывов на высоты системного подхода. И все же каким-то образом дух викторианской эпохи уничтожал все, что мы любили. Всё кругом заполонило самодовольное, холеное, поверхностное, раболепное, чванливое и сентиментальное лавочничество. Даже дарвинизм сделался респектабельным. Даже на Брэдлафа перестали поглядывать косо[28]. Джеймса Томсона выхолостили под корень и причислили к классикам[29]. Суинберна отшлепали, отмыли, причесали и превратили в пай-мальчика[30]. Англиканская церковь рухнула под натиском объединенных сил рационалистов и римских католиков; но поскольку она и так была лишена всякого подлинно религиозного начала и оторвана от исторических корней, все это не помешало ей и дальше влачить свое безмятежное и убогое существование. Сама душа Англии погрязла в стоячем болоте. Не осталось ничего, ради чего человеку могло бы хотеться жить, и ничего, за что он был бы готов умереть. Гексли, Маннинг, Бут, Блаватская, Рэй Ланкастер[31] — что бы они ни пытались сказать или сделать, всех их тотчас хватали, запихивали в одинаковые бесформенные мешки и поскорее убирали с глаз долой без разбору; и голоса их тонули в совокупном вежливом жужжании светского общества.

Почему именно королева Виктория воспринималась как символ этого тотального бездействия и бесчувствия, сказать трудно. Однако в самом ее физическом облике и складе характера было нечто такое, что превращало ее в идеальный образ самой идеи застоя. С другой стороны, новое поколение, рассматривающее своих предшественников издалека, в перспективе, видит в каждом из них индивидуальность, не сводимую к символу. Нынешним молодым людям трудно представить себе, что в те дни мы все кипели от бессильного гнева на свою участь. На всех нас лежало проклятие умеренного признания наших скромных заслуг. Сэра Ричарда Бертона низвели до роли знаменитого путешественника и переводчика; Гордона сентиментально поэтизировали как святого воителя; Харди заклеймили титулом «уэссекского Гомера»; Мередита снисходительно похлопывали по плечу как «нового Овидия»[32]. Вырваться из этой трясины, превращавшей всех и каждого в посредственность, было немыслимо. Прогресс был невозможен. Самые революционные предложения, самые кощунственные теории вмиг лишались своего жала. Глиняная государыня, пластилиновый парламент, алебастровая аристократия, интеллигенция из индийского каучука и пролетариат из папье-маше — ну, спрашивается, что можно было вылепить из такого материала? Самые мощные впечатления моментально гасила инерция этой вязкой массы, которая не сопротивлялась ничему, но тотчас же вновь теряла всякую форму, как только прекращалось непосредственное воздействие.

Англия превратилась в рай домохозяек и в империю вечной выставки на Эрлз-Корт[33]. Именно поэтому люди, любившие Англию по-настоящему, — такие, как Том Бродбент из «Другого острова Джона Булля»[34], — корчились в приступах злорадства всякий раз, как на очередной британский отряд на выезде набрасывалась из засады какая-нибудь орда дикарей. <И сейчас, в 1929-м, я ловлю себя на невольной жалости о том, что это невинное удовольствие навсегда осталось в прошлом![35]>

Следующим пунктом программы мы с Эккенштейном отправились в Колиму[36]. Гора там четко разделена на две совершенно друг на друга непохожие части: одна покрыта снегом, другая — один из самых активных в мире действующих вулканов. Мы взошли на один из уступов Невадо и, выбравшись из леса на открытое пространство, наконец, увидели вулкан — милях в двенадцати[37] от нас. Пока мы стояли и смотрели, он начал извергаться. Ветер дул в нашу сторону, и не успели мы глазом моргнуть, как нас стало осыпать пеплом, прожигающим в одежде крошечные дырочки. Мы поняли, что восхождение на второй пик может оказаться хлопотным. Не теряя времени, мы двинулись на вершину Невадо; по крайней мере, этот подъем прошел легко и даже неинтересно. Мы разбили лагерь и провели там неделю, по очереди, днем и ночью, наблюдая за поведением вулкана. Но никаких полезных результатов это не принесло: мы не смогли обнаружить никакой периодичности в извержениях, и оставалось только положиться на случай. Что мы и сделали — но заметив, что земля под ногами горит, прожигая подошвы, сочли за благо с достоинством отступить.

Третьей нашей целью стала Толука[38]. Здесь мы провели два восхитительных дня. Почему-то мы не захватили с собой палатку и устроились спать прямо на склоне кратера, завернувшись в пончо. За ночь я покрылся коркой инея толщиной дюйма в три[39]. В первый день мы добрались до места, которое поначалу казалось самым высоким, — одной из скальных формаций на краю гигантского кратера. Но оттуда вдалеке стала видна еще более высокая точка. На следующее утро Эккенштейн разболелся, и я пошел один. По пути к гребню пришлось одолеть несколько непростых скал, но после этого дойти до искомой точки уже не составило труда. Вокруг обнаружилось полным-полно великолепных «зубов», на которые я по дороге добросовестно взбирался, — это очень бодрит! Пройдя еще немного по траверсу, я наткнулся на удобное ущелье в соседнем гребне, по которому чуть ли не вприпрыжку вернулся к кратеру. В тот же день мы спустились на плато и возвратились в город[40].

Здесь мы познакомились с человеком, утверждавшим, что он собственными глазами видел знаменитый город-призрак. Мне эта байка кажется необычно увлекательной. В сущности, я даже верю, что в каком-то смысле она правдива, хотя и не могу точно сказать, в каком именно. Я слышал эту историю раз десять, и в том числе дважды — от непосредственных очевидцев, которые определенно не шутили. Все рассказы схожи между собой, различаясь лишь незначительными подробностями.

Вот в общих чертах содержание этой сказки: некий всадник (по одним версиям, одинокий старатель, по другим — участник геологоразведочной партии, временно отставший от товарищей) сбивается с пути в какой-то холмистой и лесистой местности (в какой именно — зависит от рассказчика, но, как правило, где-то в паре сотен миль к северо- или юго-западу от Мехико). Всадник торопится выбраться из леса, чтобы понять, в какую сторону ему ехать дальше. Дело идет к вечеру, а ночевать под открытым небом он не хочет. Наконец, деревья впереди начинают редеть; всадник устремляется к прогалине и выезжает на склон холма. Тут внезапно сгущается тьма; продолжать путь невозможно. Однако всадник замечает, что на соседнем холме, милях в двух-трех, раскинулся город, мерцающий белым светом. По нынешним меркам город невелик, но выглядит внушительно. Архитектура очень смелая для такого небольшого городка и, судя по всему, несовременная: разные рассказчики описывали его как «город из “Тысячи и одной ночи”», что-то вроде «древнегреческого» или «ацтекского» города. Путник устраивается на ночлег, решив посетить это странное поселение наутро. Но по пробуждении он видит, что город бесследно исчез. Более того, соседний холм чист и гол, совершенно ровен — нет никаких выступающих скал или участков леса, которые усталый человек по ошибке мог бы принять за город. Да, в некоторых случаях город был ярко освещен огнями, а иногда оттуда даже доносились звуки веселья.

Кстати, о лжецах! Мы с Эккенштейном внезапно обнаружили, что нас самих считают таковыми. Полагаю, всему виной жалкое невежество и узкий кругозор, заставляющие заурядного человека сомневаться во всем, что выбивается за рамки привычного. Так или иначе, в мексиканской газете «Геральд» появилась заметка, косвенно выражающая сомнения в достоверности наших экспедиций. Это было совершенно бессмысленно: мы ведь все равно ничего не публиковали, не заявляли ни о каких рекордах и вообще вели себя точно так же, как ранее в Альпах. Но Эккенштейн разозлился и решил выместить на авторе заметки все свое раздражение, накопившееся за годы подковерной борьбы. Он отправился в бар, куда часто захаживал провинившийся репортер, дождался его там, угостил выпивкой, похвалил за хороший слог и вежливо выразил свое сожаление по поводу досадных ошибок, допущенных, по всей очевидности, из-за незнания темы.

Репортер был далеко не уверен, что эта беседа не кончится для него внезапной пулей в голову, потому что Эккенштейн всегда выглядел очень грозно; но вместо этого его любезно пригласили присоединиться к нашему восхождению на Попокатепетль, чтобы он смог лично познакомиться и с горами, и с людьми, которые имеют с ними дело. Он обрадовался и принял это коварное предложение с благодарностью. На следующее утро началась потеха. Один из мировых рекордов, от которых мы в тот день оставили рожки да ножки, определенно касался скорости восхождения на большие высоты. До самой нижней точки края кратера было еще идти и идти, когда наш сомневающийся друг обнаружил, что не  может больше ступить и шагу, и запросился обратно. Мы заверили его, что подобные затруднения возникают часто, но легко решаются при помощи веревки. Соответственно, мы крепко обвязали его за пояс, и Эккенштейн резво помчался вверх по склону, таща нашего спутника за собой, а я помогал, подталкивая его сзади ледорубом. Вскоре запас слов, способных нас разжалобить, у бедняги-репортера иссяк. На все его мольбы мы отвечали ободрительными увещаниями и только ускоряли шаг. Остановились мы только на вершине. Думаю, до нас никто еще не восходил на Попокатепетль одним спринтерским рывком. Жертва нашей шутки к этому времени основательно убедилась, что подниматься на горы мы умеем, — и представляла собой на редкость жалкое зрелище!

На обратном пути нашего друга ждали новые злоключения. Большая часть нижних склонов покрыта рыхлым слоем мелкого пепла. Подниматься по нему почти невозможно, но катиться вниз — сущее удовольствие. Разрываясь между страхом Божьим, страхом смерти и страхом перед тем, что еще можем вытворить мы, наш спутник окончательно утратил самообладание. Мы сняли с него веревку и показали, как надо скатываться, но его объял нестерпимый ужас. Ощущение, что почва скользит и осыпается под ногами, сводило его с ума. Уж и не знаю, как ему в конце концов удалось спуститься; хотя, пожалуй, удержаться на таком сыпучем склоне все равно нельзя — рано или поздно съедешь вниз под собственной тяжестью. Волей-неволей, а испытание он выдержал, так что больше мы над ним не издевались и сменили притворное дружелюбие на самое настоящее. Он же проглотил горькую пилюлю как подобает мужчине и принес нам свои извинения в «Геральд», опубликовав длинный рассказ о своем приключении в стиле знаменитого в те времена мистера Дули[41].

Мы с Эккенштейном поселились в американском многоквартирном доме, с крыши которого открывался прекрасный обзор на главную улицу. Эккенштейн развлекался тем, что заводил с нашими гостями разговор о зрении, после чего замечал как будто вскользь, что у меня оно необыкновенно острое. На этом месте словно бы по чистой случайности заходил я, и Эккенштейн предлагал проверить мои неправдоподобные таланты на деле. Мы поднимались на крышу, и я начинал описывать отдаленные предметы во всех подробностях, читая вывески с расстояния в четверть мили и так далее. Затем жертве розыгрыша вручали бинокль, и она убеждалась, что я описал все с величайшей точностью. Ни один человек даже не заподозрил, что я подготовился заранее при помощи того же бинокля и попросту заучил все детали наизусть!

Стоит еще упомянуть о короткой поездке в Веракрус[42]. Я отправился туда якобы для того, чтобы увидеть своими глазами больных, страдающих желтой лихорадкой[43]. Но на самом деле я ужасно боялся этой болезни и старательно дождался, пока с момента последней отметки в портовых карантинных свидетельствах пройдет три недели. Я представился местному доктору и поведал ему, как я огорчен, что мне не удастся увидеть ни одного пациента. «Да, не повезло вам, — ответствовал он, — но вы все же зайдите завтра утром в больницу. Как знать, может, и увидите что-нибудь интересное». Последовав его совету, я обнаружил, что Желтый Джек по-прежнему цветет пышным цветом, а тем, кто его подхватил, попросту ставят ложные диагнозы, выдавая его за малярию, тиф и так далее в надежде заморочить голову американским инспекторам, чтобы те, наконец, сняли карантин.

Обратный путь из Веракруса в Мехико — по-моему, один из самых прекрасных в мире с точки зрения эффектных видов (второе место в этом отношении я отвожу путешествию вверх по Гангу до Дарджилинга). Первые миль сорок ты едешь по тропическим джунглям, после чего дорога неожиданно забирает вверх и принимается петлять и виться вокруг субальпийских ущелий под сенью всей восемнадцатитысячной громады Ситлальтепетля[44]. По мере восхождения пейзаж постоянно меняется, а в какой-то момент внезапно выезжаешь на обширное плато — обширную высокогорную равнину, на которой не растет ничего, кроме кактусов и алоэ, — с торчащими прямо из него гигантскими конусами Истаксиуатля и Попокатепетля.

Завершить нашу программу мы намеревались восхождением на Ситлальтепетль, но тут возникли затруднения с мулами, а сама гора, наоборот, оказалась слишком простой. Лезть на нее было скучно. В общем, так или иначе, энтузиазм наш иссяк. Мы добились всего, чего хотели; пора было вплотную заняться подготовкой к Гималаям. Эккентшейн вернулся в Англию, а я двадцатого апреля выехал в Сан-Франциско, чтобы уже оттуда взять курс на запад. Передо мною встала новая цель, довольно странная. Покинув Англию, я все время возвращался мыслями к вопросу о полномочиях Мазерса, и каждый раз, как я задумывался об этом, мне становилось не по себе. Он попрал все мои представления о честности и порядочности; но у него имелось неоспоримое оправдание — при условии, что исходное его заявление[45] было правдой. Проверить его, как мне представлялось, можно было только одним способом — узнав подробности о некоем эпизоде, в котором участвовал Алан Беннет. Только Алан мог подтвердить или опровергнуть версию рассказа, которую я услышал Мазерса. Если он ее подтвердит, решил я, Мазерса можно считать оправданным, но если нет — значит, все его притязания лживы. Отправляться в путь за восемь тысяч миль[46], чтобы задать один-единственный вопрос (и, к тому же, совершенно детский) — сущая нелепость, однако именно это я и сделал. А о том, что из этого вышло, будет рассказано в надлежащем месте.

Перевод © Анна Блейз, 2014