Исповедь. Глава 26

Путешествие мое ненадолго прервалось в Эль-Пасо[1]. Столь резкий переход от мирной мексиканской цивилизации к дикому варварству Техаса потряс меня до глубины души. В жизни есть немало неприятных сторон, избежать которых невозможно, не отгородившись от реальности глухим забором, однако в Соединенных Штатах все подобные мерзости выставлены напоказ и поистине ужасны. Здесь ни в ком не найдется и следа деликатности, способной хоть немного смягчить всеобщую бешеную жажду наживы. Выпить в хорошей компании невозможно, и даже сестры греха лишены своих обманчивых чар. Они не обольстят даже самого невинного идеалиста: ютясь в убогих деревянных хибарах, выстроившихся рядами, словно коровы в стойлах, они ведут свой бизнес с алчной свирепостью рыночных торговок. Им совершенно чужды все милые ухищрения, делающие продажные поцелуи сносными для тех чувствительных людей, которые только того и ждут, чтобы их одурачили.

Я побрел обратно в Хуарес[2] — попрощаться со своей девушкой. О Мексика! Память о тебе до сих пор терзает и жжет мое сердце! Многие другие страны я уважаю больше, чем тебя, но в пленительном очаровании тебе не найдется равных. Твой климат, твои обычаи, твои обитатели, твои странные пейзажи, полные сновидческого волшебства, вновь воспламеняют меня юным огнем!

На окраине Хуареса стоял трудовой лагерь. Велись (насколько это вообще возможно для Мексики) какие-то общественные работы. Сотни мужчин слонялись по участку, выпуская сигарету из зубов только для того, чтобы влить очередную порцию горючего в огнеупорную (благодаря многолетней закалке острыми блюдами) глотку. То там, то сям попадались группы игроков, рассевшихся на корточках вокруг грязного пончо с раскиданными на нем монетами и засаленными картами. Я остановился и стал наблюдать за одной такой компанией из трех человек. Они беспрестанно божились, тараторили и ссорились между собой, как и все остальные в этом лагере. Ничего необычного. Но вдруг один из компании молниеносно рванулся вперед и обеими руками вцепился в волосы игрока, сидевшего напротив (я еще подумал — каким же надо быть беспечным, чтобы отпустить их до такой длины?), одновременно вдавив большие пальцы в уголки его глаз. Тот, корчась и брыкаясь, рухнул сверху за нападающего, который по инерции завалился на спину. Не прошло и секунды, как глаза его были вырваны из глазниц, а нападающий, мощным рывком высвободившись из захвата своей жертвы, уже стрелою мчался в сторону границы. Весь лагерь отозвался общим гамом на вопли искалеченного. Одни бросились вдогонку за беглецом на своих двоих, другие вскочили в седла, но подавляющее большинство тотчас вернулось к совершенному философическому спокойствию. Это дело их не касалось — разве что напомнило кое-кому, что пора бы сходить подстричься.

Я продолжил свой путь и прибыл в Сан-Франциско. Этот город вошел в историю как центр землетрясения 1906 года и как место, где голодал Стивенсон, превосходно описавший его в своих «Потерпевших кораблекрушение»[3].

Это был тот же Эль-Пасо, только немного облагороженный, — такой же сумасшедший дом, где все до единого исступленно гнались за деньгами и удовольствиями. Впрочем, его окружали красивые места, а тамошний воздух напомнил мне, как ни странно, об Эдинбурге. Кроме того, в самом городе был по-настоящему интересный и благородный район — местный китайский квартал. Большую часть недели, что я оставался в Сан-Франциско, я провел именно там. Впервые я соприкоснулся с китайским духом по-настоящему; и хотя эти изгнанники, естественно, были не самыми привлекательными представителями своего племени, я мгновенно признал их духовное превосходство над англосаксами и свое собственное глубинное сродство с их мировоззрением. Китаец не одержим иллюзорной верой в то, что житейские блага и выгоды имеют хоть какую-то подлинную ценность. Именно поэтому они приносят ему куда больше удовольствия: он понимает, что они бессмысленны, и потому надежно защищен от разочарования, которое неизбежно ожесточает всех, кто собирает сокровища на земле. Не знаю, каким тупым скотом надо быть, чтобы по достижении всех своих мирских целей этим и удовольствоваться! Восточные мудрецы, от Лао-цзы и Будды до Зороастра и Экклезиаста, до мозга костей прочувствовали эту тщету земного бытия. Это первый постулат их философии.

Калифорния действовала мне на нервы. Жизнь во всех ее формах здесь разрослась буйно и грубо, и я нигде не находил ни следа утонченности. Эти впечатления я вложил в сонет:

…огромны и грубы

Плоды ее великой ворожбы,

Она творит немыслимые дива…

Но вот беда: всё это некрасиво,

Всё — пошлые, пустые похвальбы![4]

Какое-то время я подумывал, не сочинить ли мне лирическую поэму[5], восхваляющую всё на свете во всех подробностях. Разумеется, то была безумная затея — одна из тех фантастических глупостей, осуществить которые невозможно по определению; эдакая «квадратура круга» от поэзии. Сомневаюсь даже, что это побуждение было хоть сколько-нибудь искренним. Мною руководили тщеславие и вульгарное желание совершить что-то великое — в сущности, все та же американская страсть к небоскребам и рекордам, только под другим соусом. Вероятно, так я отреагировал на духовную атмосферу Калифорнии. И случилось страшное. Я не ограничился одним только замыслом поэмы — я начал ее сочинять! Сразу расскажу, чем это кончилось, и забудем об этом.

Дописал эту злополучную поэму я лишь к середине 1904 года. Первая книга приняла форму гигантской греческой оды. В ней воспеваются все силы природы и все порожденья времен. Орфей призывает их все по очереди, а они отвечают. Во второй книге описывается, как Орфей завоевал любовь Эвридики. Это один сплошной монолог от его лица. О степени моего литературного помешательства говорит уже одно то, что я намеревался вставить в эту книгу — как один из эпизодов его сватовства — пятиактную пьесу «Аргонавты»[6], в итоге все же опубликованную отдельно.

В третьей книге описано путешествие Орфея в Аид; здесь приводятся инвокации соответствующих божеств, а также их ответные речи. Четвертая книга повествует о смерти Орфея. При всей своей неуклюжести эта поэма содержит некоторые из лучших моих лирических строк. И даже если допустить, что замысел в целом потерпел провал, то все равно придется признать, что сама работа над нею была отличным упражнением: она многому научила меня в техническом плане, а ее недостатки помогли мне понять, чего следует избегать в дальнейшем.

1 мая я записал в своем дневнике: «Торжественно приступаю вновь к операциям Великой Работы». Я составил для себя программу, соединившую то, чему научил меня Эккенштейн, с орденскими методами[7]. Например: я извлек из ритуала Неофита магическую формулу, на которой он основан, и применил ее к церемонии самопосвящения. Тем самым последняя упростилась и свелась к семи мысленным операциям, так что необходимость в физическом храме отпала.

В свою программу я также включил «облечение божественными образами»: если сосредоточенно представлять себя в символическом образе любого божества, можно отождествиться с идеей, которую оно олицетворяет. Далее, я решил медитировать на простые символы, чтобы научиться проникать в их тайный смысл. Кроме того, предстояло вернуться к практике астральных видений и «восхождения на планы», сосредоточившись, прежде всего, на особом официальном способе призывания Адонаи-ха-Эрец. Вдобавок я собирался продолжить практики, которым обучил меня Эккенштейн, действуя по его методике. Что до магии, то я предполагал вызывать стихийные силы ко зримому явлению, изготавливать различные талисманы и заряжать их духовной энергией посредством медитации, а также продолжить построение своего так называемого астрального тела, пока оно не обретет материальность в такой степени, чтобы люди, которых я буду посещать в этом обличье, смогли воспринимать его посредством обычных физических чувств. Описания экспериментов по этой последней линии можно найти в моем магическом дневнике[8].

Осенью 98-го мой друг Дж.Л. Бейкер[9], на встречу с которым я поспешил в Лондоне сразу же по возвращении из Альп, помог мне совершить мое первое астральное путешествие. Сам метод во всех подробностях описан во втором номере первого  тома «Эквинокса» («Liber O»)[10], а здесь я ограничусь лишь кратким пояснением.

Представьте себе собственный образ и подобие и вообразите, как он встает и выходит из вас. Перенесите в него свое сознание. Начинайте подниматься вверх, призывая предписанным образом искомые силы. Смотрите, как они появятся. Испытайте их, дабы убедиться, что они подлинны. Завяжите с ними беседу. Направляйтесь под их руководством в ту определенную часть вселенной, которую вы желаете исследовать. Затем возвращайтесь в мир земной. Сделайте так, чтобы Тело Света совместилось в пространстве с вашим физическим телом. Воссоедините их при помощи знака Гарпократа. Вернитесь в обычное состояние сознания. Запишите результаты эксперимента. Проверьте их на подлинность по методам, описанным в «Эквиноксе».

Совершив лишь несколько подобных путешествий, я почувствовал себя в этой практике гораздо уверенней, чем мой наставник. Он всегда ввязывался в неприятности. Демонические формы то и дело грозили разрушить круг. Он быстро уставал. Он слишком часто доверялся лживым духам. Одним словом, его устремления выходили за пределы его возможностей. А я, напротив, сразу же почувствовал себя как рыба в воде. Я на лету и чуть ли не инстинктивно схватывал все тонкости и нюансы этого искусства, позволявшие мгновенно распознавать обман, отгонять любые помехи, легко проникать сквозь завесы и умиротворять стражей тайных святилищ, а также получать искомые сведения безо всяких искажений, прибегая к методам, исключающим всякую возможность случайного совпадения.

Вскоре я понял, что Тело Света необходимо развивать. Я исследовал такие дальние, возвышенные и бдительно охраняемые святилища, что для инвокаций и таинств требовалось больше энергии, нежели обычное Тело Света получает в свое распоряжение, отделившись от физической оболочки. Я стал над этим работать и вскоре сформировал настолько могущественное астральное тело, что его могли воочию увидеть все, кроме самых неразвитых образчиков рода человеческого. К тому же, оно высвободилось из-под власти моей сознательной воли и стало путешествовать по собственной инициативе, не ставя меня в известность. В результате обо мне поползли странные слухи — одни, без сомнения, правдивые, другие, по-видимому, приукрашенные; но, разумеется, и беспочвенных измышлений среди них было немало.

Что до первого рода упомянутых слухов, приведу один пример: Достопочтеннейший Брат S.R.M.D.[11] пригласил меня к себе в Париж.  Он ожидал, что я прибуду к вечеру. Но поезд опоздал; я сильно устал с дороги и нуждался в ванне, а потому решил отложить визит до следующего дня. К моему удивлению, хозяин и хозяйка даже не поинтересовались, хорошо ли я добрался. В ходе беседы они то и дело ссылались на какие-то предметы, о которых я ничего не знал. Наконец, стало ясно, что мы друг друга не понимаем. Озарение снизошло, когда Сестра Вестигия[12] стала настаивать: «Но вы же сами это сказали за чаем!» Между тем я не мог припомнить, чтобы они хоть когда-нибудь приглашали меня на чай. В один из предыдущих своих визитов я был у них на ланче, в другой раз мы вместе отобедали — и на этом всё. «За чаем?» — переспросил я в замешательстве. «Ну да, за чаем! — повторила она. — Как вы могли забыть? Это же было только вчера!» Я уточнил, в котором часу это было, — оказалось, как раз тогда, когда я только выехал из Кале и задремал в поезде. Между тем, хозяева дома утверждали, что я заходил к ним вчера именно в это время и вел себя вполне нормально, хотя был довольно усталый и сонный. Я я просидел у них около часа, и ничто не навело их на подозрения, что физически я находился в другом месте.

Что касается откровенных выдумок, то припоминаются, главным образом, только одна история. Мою Сестру Фиделис[13] судьба наказала поистине чудовищной матерью — шестисортной певичкой и первосортной парвеню с двойным подбородком и необъятным брюхом;  сводней, интриганкой и сентиментальной тупицей. Эта мерзкая карга растрепала по всему Лондону и Нью-Йорку, что я прихожу к ее дочери по ночам в Теле Света. Не знаю, как далеко она зашла в своих гнусных фантазиях. Но даже если бы это и было правдой (что сама Фиделис с негодованием отрицала), то, спрашивается, каким же безмозглым ничтожеством надо быть, чтобы обливать такими помоями собственную дочь?

Впрочем, я все равно ей признателен. Своим дурацким враньем она побудила меня провести такой эксперимент — разумеется, с ведома и согласия девушки. Результаты описаны в одной из следующих глав.

Так или иначе, я стал развивать эту способность сознательно и достиг немалых успехов. Во время путешествия по Америке я договорился с одной Сестрой из Ордена, жившей в Гонконге, что буду посещать ее в Теле Света в заранее условленное время, чтобы мои визиты не были для нее неожиданностью[14]. Несколько таких посещений прошли удачно. Сестра видела и слышала меня; сравнив записи, мы убедились, что наши впечатления от этих встреч и бесед вполне согласовались друг с другом. Но воздействовать на материальные предметы мне не удавалось. Я пытался сбрасывать какие-то вещицы с каминной полки, но ничего не вышло. Зато, когда я потом приехал в Гонконг, я узнал местность с первого взгляда и безошибочно угадал дом моей Сестры, стоявший на склоне холма, хотя прежде видел его только на фотографии.

Все эти разнообразные упражнения были строго распределены по часам. День разделялся на пять периодов, каждый из которых посвящался той или иной практике.

3 мая я отбыл в Гонолулу на борту «Ниппон Мару» и 9 мая добрался до места. Там, среди пальм, меня уже поджидали в засаде странности и чудеса.

Поэтическая сторона моей натуры возмущается по сей день, стоит мне об этом подумать. Я должен был пойти по стопам Гогена. Нелепо забираться в такую даль только для того, чтобы влюбиться в белую женщину. Теперь-то я знаю, что белая женщина непременно осквернит идеал любви — не тем, так другим способом. В ней обязательно обнаружится или нечто порочное, или нечто умственное. А любовь должна быть строго физиологическим занятием и сопровождаться лишь теми эмоциями, которые порождает естественным путем. Впрочем, такое простое счастье — не для меня.

Как бы то ни было, я решил провести месяц на пляже Вайкики. У меня были какие-то смутные мечты о хижине, прекрасной туземке и о том, чтобы посвятить себя поэзии исключительно здорового толка и столь же благоразумной магии. Но в отеле мне попалась на глаза необычайно красивая американка шотландского происхождения. Она была старше меня на десять лет и путешествовала с сыном, едва вошедшим в пору отрочества. В Штатах ее ждал муж-адвокат, а на Гавайи она бежала от сенной лихорадки.

Я продолжал заниматься магией и другими делами; среди прочего, я изобрел одно упражнение, которое оказалось очень полезным. Его предназначение — сделать так, чтобы вас не кусали москиты. Способ таков: их надо полюбить. Надо напоминать себе, что москит имеет такое же право на сытный обед, как и вы сами. Нащупать правильный оттенок этого чувства нелегко, а внушить его себе — и того труднее. Вначале ты лежишь перед лицом врага совершенно беззащитный, сурово подавляя в себе всякое побуждение отмахнуться, прихлопнуть обидчика или почесать укус. Но если проявить немного терпения, то вскоре окажется, что укусы больше не зудят; а за этим первым признаком успеха наступает полная неуязвимость. Москиты попросту перестают кусаться.

Но постепенно все мои привычные занятия отошли на второй план перед любовью иного толка — сугубо романтического. С точки зрения поэта, сама по себе эта женщина была ничтожеством. Положительно стимулировать творчество способны лишь самые исключительные характеры; но зато именно такие женщины, как эта Алиса, вдохновляют на создание шедевров, потому что не вмешиваются в ход работы. Я влюбился со всею страстью и, как следствие, вел себя как безумец, но все же сохранил способность вести ежедневные записи о своих успехах с отрешенным цинизмом стороннего наблюдателя. Я взял ее с собой в Японию[15], но ей не хватало силы характера, чтобы можно было с чистым сердцем воскликнуть: «Всё за любовь!»[16] Ровно через пятьдесят дней после нашего с ней знакомства она заявила, что возвращается к своему «кормильцу», и я сразу же понял, почему мое подсознание требовало описывать в дневнике все подробности нашего романа.

Расставание с Алисой вдохновило меня на создание цикла сонетов, излагающих историю нашей любви[17]. Я решил увековечить в поэзии события каждого дня. Замысел, как обычно у меня, не отличался тонкостью, но результат превзошел ожидания. Смею предположить, цикл удался даже более, чем мне казалось в то время и кажется сейчас. Сам Марсель Швоб[18] назвал его «маленьким шедевром», да и многие другие критики, не лишенные вкуса и здравого смысла признавались, что моя «Алиса» пришлась им по душе. Возможно, ее истинное достоинство — в реалистической простоте, в искреннем и бесстыдном выражении всех движений и оттенков мысли. Сущая правда, что многие мои стихи тяжелы для чтения. Напряженность страсти, глубина интроспекции и склонность к аллюзиям на малоизвестные темы не позволяют уловить их смысл с первого взгляда. Я вынуждаю читателя серьезно работать над моими сочинениями, читать, перечитывать, изучать и вникать до тех пор, пока на пути к пониманию не останется никаких интеллектуальных препятствий. И вот тогда-то поток моей музыки подхватит и унесет его в океан экстаза, в котором я растворялся сам, пока писал эти стихи. Я отдаю себе отчет, что в наше время немного найдется таких читателей, которые возьмут на себя труд меня расшифровывать. И не исключено, что как раз они-то окажутся неспособны на оргиастический экстаз. Научный склад ума редко сочетается со страстью. Но моя муза — дочь Гермеса и любовница Диониса.

В Японии я повидал не так уж много интересного. Тамошние жители остались для меня загадкой и потому не понравились. Их понятия об аристократизме в чем-то радикально расходились с моими. Их высокомерное чувство превосходства над прочими народами выводило меня из себя. Я невольно сравнивал их с китайцами — в пользу последних. Японцам, как и англичанам присущи все типичные особенности и недостатки островного народа. В сущности, они не азиаты, так же, как мы — не европейцы.

Из всего, что я там увидел, самое сильное впечатление произвела на меня Камакура[19]. Колоссальная статуя Дайбуцу[20], высящаяся посреди сада ирисов под открытым небом, и впрямь внушает ощущение, что он вездесущ; при виде его я снова вспомнил и все великолепное и целостность его учения, и разумность методов Достижения, которые он предложил, и безличный покой, которым вознаграждается его путь, и поистине безграничный размах его философии.

Уже тогда во мне пробудилось стремление к состояниям, о самой возможности которых я еще не подозревал; уже тогда в безднах своего сердца, немых и сокровенных, я осознал, что я — Аластор, скиталец в пустыне, Дух Одиночества[21]. Ибо Камакура, погруженная в себя и исполненная уверенности и покоя, призвала меня под свою надежную сень, к трудам, подобным тем, кои вершил сам Будда, ради совершенного Просветления и освобождение от всех оков иллюзии, — дабы я стал для людей Словом Мудрости и магии, от коего очи их отверзнутся, сердца исцелятся, а души взойдут на ту ступень духовного развития, на которой поэты уже не смогут сетовать о них, как я:

Ничто не чуждо людям боле,

Чем мудрость, мир и доброта[22].

Я подумывал даже, не осесть ли мне в одном из местных монастырей, но что-то во мне инстинктивно воспротивилось этому. Нечто Сокровенное во мне знало, что судьба моя — в ином. Владыкам Посвящения не было дела до моих поэтических причуд и романтических идеалов. Они постановили, что мне надлежит преодолеть все мыслимые препятствия природных сил и претерпеть всю скорбь и позор, какие только может навлечь на человека жизнь в миру. Их посланцу предстояло пройти все должные испытания — а не только те, какие он сам для себя изберет. Тот мальчик, который в ответ на предложение обсудить некое место из Посланий апостолов, заявил: «Кто я такой, чтобы спорить со святым Павлом? Давайте лучше я перечислю вам царей Израиля и Иудеи!» (единственное, что он знал из Библии), — вполне мог стать министром; но соискателю адептата подобные уловки не пристали. Мастера проверяют все звенья по очереди, беспощадно и досконально; и соискатель должен сам закалить сталь своего духа, чтобы она выдержала нагрузку, ибо один-единственный изъян — и ему придется заново ковать в огне судьбы всю цепь, исправляя в новом воплощении оплошности предыдущего.

Итак, я отвернулся от Дайбуцу, хоть и не без печали, — так же, как прежде отвернулся от любви, честолюбия и праздности. Дух мой безмолвно покорился тайному суду того загадочного даймона, который влек меня вперед неясным еще путем, — неведомо как, неведомо куда. Я знал одно: он столь же неотвратим, сколь и непостижим, но и столь же надежен, сколь колоссален в своей титанической мощи.

Увы! Алиса так и не достигла вершины жизни! Ибо дорогу к сверкающим снегам, необъятному небу и священному солнцу с его стражами-звездами преграждают долины добродетели, реки респектабельности и сараи светских приличий.

Алиса разбила мое юношеское сердце; она научила меня, чего стоит женщина. Ради нее я пожертвовал своей преданностью духовному пути; я продал душу дьяволу за грош, да и тот оказался фальшивым.

Спору нет, в глубине души я знал заранее, чем кончится это приключение; но тем хуже! Ведь если бы Алиса представляла подлинную опасность, разве не обрек бы я себя на проклятие ради нее, как многие рыцари жертвовали собой ради Венеры из полого холма, а многие святые — ради Лилит, владычицы озера огненного? Но нет, — ответствовал мой Ангел царственно и строго: я прошел Испытание. Я доказал, что никакая страсть, сколь угодно чистая и могущественная, не может поработить меня. Никакие ласки Калипсо не прикуют меня к ее ногам; никакая чаша Цирцеи не осквернит моего целомудрия; никакая песня Сирен не соблазнит меня свести счеты с жизнью, и никакие чары Вивианы не уловят и не заточат меня в полом дубе Броселианского леса.

Алиса опьянила меня до полного безумия; я наделил ее всеми достоинствами, какие только мог измыслить. Но, хоть я и любил ее всем сердцем и душой, она не отвратила меня от служения. Я знал (как знали и Те, кто привел ее на мой Путь), что я неуязвим. Я могу почивать в шатре Далилы сколько пожелаю, не опасаясь ножниц. Других Самсонов любовь ослепляет и предает в руки филистимлян, на поругание и посмеяние, но для меня она будет Светом, озаряющим путь свободы. Я постиг, в чем тайна моей силы: сияющим символом моей веры всегда пребудет любовь — духовная любовь к душе человечества. Поэтому каждая женщина, будь она девственной или развратной, честной или лживой, дарующей вдохновение для полета на вершины поэзии или манящей в болото греха, останется для меня лишь символом, в котором добродетель моей любви в очередной раз обретет хлеб и вино для своего вселенского причастия.

Время показало, что я был прав: я любил многих женщин и был любим. Но я ни разу не сошел с пути своей Работы; и всегда наступал момент, когда женщине приходилось выбирать между товариществом и крушением всех надежд. Ибо в действительности никакого Алистера Кроули, которого можно было бы любить, попросту не было: было лишь Слово, ждущее изречения и облекшееся ради того человеческой плотью. И неразумные девы, увидав, что любовь несовместна с тщеславием, отрекались от мужчины и выбирали зеркало, тогда как разумные, постигнув, что мужчина смертен, отрекались от всего мира и выбирали Работу, тем самым побеждая пресыщенность, разочарование и смерть[23].

Однако тогда я так устрашился, что провалил испытание и показал себя неготовым к исполнению тех грандиозных Задач, работа над которыми (как мне подсказывало некое сокровенное чувство) была единственной честью, какую я мог принять от великих богов, что свой путь на Цейлон я продолжил не только в раскаянии, но и в глубоком смятении. Безмятежная и ласковая прелесть Внутреннего моря не умиротворила мой дух; в сущности, она почти не затронула моих эстетических чувств. Грязная толкотня и суета Шанхая лишь пробудили во мне презрение, но не вывели из ступора. Я не нашел в себе сил даже прогуляться по городу, несмотря на тайное желание постичь и освоить Китай, овладевшее мною еще в Сан-Франциско. И я устремился душою в Гонконг, жаждая поведать сестре моей Фиделис о своих тревогах. Кто, как не она, сможет понять меня и  рассудить обо всем здраво, ободрить и подать разумный совет? Во дни катастрофы, постигшей G\D\[24], она не утратила чистоты, бесстрашия и верности, она чуралась любых бесчестных затей и поступков, она сохранила чистосердечие и экстатическую страсть в своем устремлении к высшему; и всё это скрашивало мою борьбу против тупых эгоистичных сектантов со всеми их мелочными обидами, вероломными ухищрениями, дрязгами и клеветой.

Увы мне! боги продолжали свою беспощадную игру и уже готовились всадить еще один кинжал мне под ребра. Фиделис превратилась в замужнюю даму. Она все еще развлекалась магией, как иные тешатся бриджем. Но подлинную жизнь ее теперь составляли платья, обеды и танцы, а все ее помыслами занимали муж и любовник. (В жарких странах, где на мужчин климат действует расслабляюще, европейские женщины, перевозбуждающиеся по той же причине, почти неизбежно приходят к полиандрии.)

Мало того: она выиграла первый приз на каком-то костюмированном балу, явившись туда в своих орденских облачениях и регалиях!

Итак, надежды не осталось. Нигде и ни в ком! Я осознал: боги желают, чтобы я разгадывал свои загадки самостоятельно, без помощи прочих смертных. Что ж, да будет так! Мне хватило ума принять это Испытание как комплимент. Пуповина была перерезана: я стал независимым существом, которому предстояло проложить себе путь в этом мире собственными силами.

На борту парохода, шедшего из Иокогамы в Шанхай, я познакомился с двумя старыми девами из Америки, уже отцветшими: сухой климат и пристрастие к целомудрию и коктейлям иссушили их кожу до пергаментной хрупкости и желтизны. Услышав, что я интересуюсь литературой, они приободрились и сообщили, что их любимый поэт — Россетти[25]. Я по бестактности спросил, какие именно его стихи они предпочитают, но оказалось, что до чтения Россетти у них дело не дошло. Знать его имя — и то уже казалось неслыханной дерзостью, а уж чтобы читать его, надо было и вовсе лишиться стыда. Несколько сконфузившись, дамы сообщили мне, что этим же рейсом плывет мой коллега по перу — Томас Харди[26] собственной персоной. Естественно, я подпрыгнул и стал упрашивать, чтобы меня ему представили.

Томас Харди оказался высоким, респектабельным, исполненным достоинства джентльменом с бородой, как у библейских патриархов, и такими же манерами —учтивыми и властными в равной мере. Я раньше не знал, что он еще и священник, но теперь это выяснилось — по костюму[27]. После нескольких минут беседы я смутно заподозрил, что здесь что-то не так; еще немного, и я ляпнул бы что-нибудь бестактное, если бы он сам не принялся рассказывать о своей писательской карьере и не дал мне понять, что о «Мэре Кэстербриджа»[28] он слышит впервые. Вскоре выяснилось, что передо мною — «великий» Томас Харди, единственный и неповторимый, военный капеллан из Гонконга и автор книги «Как оставаться счастливым, несмотря на брак». Ума не приложу, как мне удалось сохранить серьезную мину.

Кстати сказать, он оказался отличным малым и даже снабдил меня ценными сведениями из области психологии издателей. Когда он принес свою рукопись одному из этих неописуемых недоумков {и в данном случае я не стал бы утверждать, что «к присутствующим это не относится»}, тот заявил, что сам текст — выше всяких похвал, но опубликовать книгу под таким названием решительно невозможно. Нашему преподобному джентльмену хватило здравого смысла ответить: «Ах ты чертов болван, разрази Господь твою душу!  (ну или что-то в этом духе). Делай с книгой, что хочешь, но не смей трогать название!» Издатель встал на задние лапки, и в результате книга разошлась стотысячным тиражом.