Исповедь. Глава 45

Тринадцатого июля я отправился в Эдинбург — частью чтобы обновить винный погреб, частью чтобы найти себе компаньонку-домоправительницу, но все это под видом встречи с Джеральдом Келли, который собирался провести это лето в Стратпеффере. Его сестра, Роза, была помолвлена с неким Хауэллом: он должен был прибыть вскоре из Америки, дабы сочетаться с нею браком.

Компаньонку-домоправительницу я нанял довольно легко. Чего мужчине на самом деле надо, так это женщину, которую можно по необходимости снять с полки, и преспокойно оставить там, когда нужды в ней нет. Чистая правда, что женщина гораздо развлекательнее, когда она инициативна и обладает индивидуальностью, но это наше желание развлекаться есть низменнейшая часть чувственности. Идеальная женщина должна не давать мужчине ни развлекаться, ни отвлекаться на что бы то ни было — будь то его собственные всплывшие на поверхность страсти или происшествия повседневной жизни.

Фамилию дамы, выбранной мной для этой важной должности, я уже позабыл: пусть же она останется в истории под непритязательным именем «рыжей Арабеллы».

Мы договорились, что она приступит к своим обязанностям в середине августа. В Эдинбурге я провел всего дня два или три и, разобравшись с вином и женщинами, довершил троицу написанием «Пожирателя бога».

Пиеса эта до крайности неудовлетворительна как произведение искусства, но чрезвычайно важна как элемент аутоагиографии. Объяснительная записка в моем «Собрании сочинений» тоже довольно темна и непонятна.

Идея этой темной и фантастической пьесы заключается в следующем: некое достославное деяние гарантирует человеческому роду страдания (история христианства).

Следовательно, благодарность лично к Иисусу — еще не повод становиться христианином.

И обратно: некая серия деяний порочных и иррациональных гарантирует человечеству счастье (история в пьесе).

Следовательно, нападки на исторических мистиков не должны вести к порицанию мистицизма.

Также: познание добра и зла есть древо, плода которого человек еще не отведал — то есть диавол Еву воистину обдурил. Или же (что более вероятно) это Ева обдурила Адама. Если только (что наиболее вероятно из всего) это Бог не обдурил дьявола, и плод на самом деле был всего лишь простым яблоком. ("Cf". H. Maudsley, Life in Mind and Conduct.)

Влияние «Золотой ветви» и спенсерианских философов, которых я в то время читал, здесь вполне очевидно. Последние абзацы свидетельствуют, что я все еще привержен шеллианской мечте о возрожденном человечестве. Есть там еще и чуток влияния одного человека по имени Л.С.Р. Данком Джуэлл, старшего сына одного Плимутского брата из Стретэма, который «обратился ко злу» сделавшись католиком. Я пригласил его провести неделю в Болескине, и он каким-то образом умудрился обосноваться там в качестве моего доверенного лица. Полагаю, он брал на себя мои хлопоты то там то сям и вообще служил чем-то вроде компаньона. Зваться он предпочитал Людовиком Камероном и был страстным якобитом (и вроде бы действительно имел одного Камерона где-то на семейном древе). Еще ему пришлось чрезвычайно по сердцу Кельтское возрождение: он искренне желал объединить все пять кельтских народов в империю, но, увы, в сем политическом прожекте преуспел не вполне — зато успел придумать флаг. Невероятно отвратного вида!

Все это казалось мне совершенным ребячеством — хотя и не более, чем империализм — зато обладало одним несомненным достоинством: было довольно очаровательно и абсолютно безвредно.

Странно сейчас оглядываться на себя двадцатисемилетнего, свято верующего в истинность самых экстравагантных притязаний мистицизма и магии и притом лишенного каких бы то ни было иллюзий относительно устройства мироздания. В то время я стремился свести свою деятельность по любым направлениям до совершенного минимума, и ввоз рыжей Арабеллы на самом деле имел единственную цель: так организовать мою жизнь, чтобы всякого беспокойства в ней стало как можно меньше.

Может показаться странным, что я не последовал примеру Алана Беннета и не надел желтую рясу, однако, условия жизни в буддийских монастырях не произвели на меня благоприятного впечатления. Нет ни малейших сомнений, что ограничения, наложенные Буддой на поведение бхикку, долженствовали помочь им освободить свой разум от всяких беспокойств… но сами бхикку давно уже перестали толковать их в этом ключе — за исключением бесконечного малого их количества, которое, подобно Алану, и вправду понимало, как работает этот механизм.

К тому же я не согласен, что Будда был насквозь прав. Вмешательство в физиологические процессы я почитал серьезной ошибкой. Прекрасно сознавая, что алчность, похоть и ненависть воистину суть враги внутреннего мира, я отчетливо понимал, что заставляя себя воздерживаться от пищи, любви и общества, мы лишь перенаправляем естественные свои аппетиты в русла, куда менее нормальные. Так святой Антоний придавал уж слишком большое значение сексу. Я твердо верил, что подавление натуральных инстинктов есть оскорбление природе и кратчайший путь к моральному уродству, и убедился на собственном опыте, что единственный правильный образ действий — это устроить свою жизнь в согласии с ее, природы, требованиями.

Мой план состоял в том, чтобы, оставаясь в рамках физиологической пристойности, держать каждый аппетит на предназначенном ему месте, не давая захватывать всю сферу сознания целиком. На практике я предполагал вести абсолютно нормальную жизнь, не придавая недолжной важности ни одному из ее элементов. Я желал наслаждаться своим ужином, будь то хоть лосось с шато-икемом 1878 года, хоть холодная баранина со стаканом молока. Опыт свидетельствовал, что минимум беспокойства достигается именно так. Агония сахарного голодания на леднике Бальторо наглядно доказала, что, подавляя любой естественный аппетит, мы тем самым радушно приглашаем его одержать нас целиком и полностью.

Далее я намеревался неторопливо погрузиться в рутину научных исследований в направлении, философски указанном Спенсером, Гексли и Буддой, морально следуя принципу розенкрейцеров: подчиняться обычаям той страны, по которой в данный момент времени путешествую.

О состоянии моей души наглядно свидетельствует творческий продукт: источник моей лирической поэзии полностью оскудел. Я не прикасался к так пока и не законченному «Орфею», не писал ничего нового. Не стремился более стать искупителем человечества. Сомневаюсь даже, что в этих словах для меня вообще остался хоть какой-то смысл. По возвращении из Эдинбурга я даже дневника не вел и ничего не помню о том, что тогда делал. Однако именно в июле было написано эссе «Посвященное толкование церемониальной магии», которое я предпослал своему изданию «Гоэтии». Некогда я нанял Мазерса переводить текст «Малого ключа царя Соломона», первым разделом которого и является «Гоэтия», — увы, дальше нее он и не продвинулся. После событий 1900 года он совершенно пал духом. Я добавил переводы заклинаний на енохианский или ангельский язык, отредактировал и аннотировал текст, предпослал ему «Предварительное призывание», прибавил введение, магический квадрат (призванный предотвратить недолжное использование книги) и, наконец, вставил Призывание Тифона, когда объявлена была Первая магическая война эона Хора.

Это эссе проливает вполне ясный свет на мое тогдашнее положение. Очевидные факты церемониальной магии я отрицать не мог. Невозможно объяснить, почему собака скулит, когда ты бьешь ее палкой, — но мы не отрицаем на сём основании сам факт того, что это происходит, или, по крайней мере, что где-то существует впечатление чего-то подобного. Я стоял тогда в точности на позиции тех философов, которых влекла теория каузальности, и утверждал, что у падения яблока с дерева нет и не должно быть никакой причины: по чистой воды совпадению Господь случайно пожелал, чтобы оно соприкоснулось с землей, после того, как сначала пожелал, чтобы оно сорвалось с ветки. Вот и факты магии выглядят совершенно естественными, если принять официально заявленное объяснение и не вкапываться в него чересчур пристально.

Это, грубо говоря, теория Мильтона или Данте. Есть даже некоторые основания утверждать, что это католическая традиция á rebours^[1], каковая традиция представляет собой, конечно же, развитие и деградацию разнообразных анимистических культов. Все магические факты в ней объяснялись вмешательством существ духовного плана. Вот, предположим, одно духовное существо (а именно, я) бросает камень. В результате получается, что камень был сначала в одном месте, а потом оказался в другом. Предположим, другому духовному существу (а именно, Зевсу) кто-то досаждает — в результате некий дом оказывается поражен ударом молнии. Все факты здесь относятся к одному и тому же порядку, и толковать их нужно единообразно.

Я отверг всю теорию духовных иерархий как противную разуму и благодаря этому остался на руках с набором явлений, которые вопияли об объяснении, — в точности как тот человек, который обнаружил, что если потереть кусок янтаря о шерсть, он начинает притягивать некоторые легчайшие по весу предметы.

В этом эссе я намеревался показать, почему магические операции оказываются эффективными. Коллекция имевшихся в моем распоряжении фактов была в то время сравнительно мала; я покамест не проанализировал и не классифицировал их должным образом. И, однако же, текст свидетельствует, что я находился на верном пути. Моя интерпретация пребывала в согласии с механической теорией викторианской физики.

Дальнейшее демонстрирует мое развитие в том же русле, что и у всей остальной современной науки. Материалистам пришлось включить понятие «духа» в свое определение «материи». Одна из проблем заключалась в том, что, по свидетельству моих чувств, архангел Габриэль существовал столь же реально, как и Эрнст Геккель, — и даже еще реальнее. Существование Геккеля мне пришлось принять на веру: так говорили люди. С какой стати я должен сомневаться в Исиде, которую видел, слышал и осязал самолично, и признавать, что Рэй Ланкестер реально есть, хотя о нем я подобного сказать не могу? Меня так и подмывало отнести все явления равно к категории непознаваемых впечатлений. Я не понимал, сколь самодовольно с моей стороны объяснять Тафтартарата просто как набор впечатлений, которые мой мозг как-то сумел вообразить себе в результате опьянения некими веществами. Лишь много лет спустя я постиг, что все объяснения вселенной в конечном счете взаимозаменяемы — совсем как геометрии Евклида, Римана и Лобачевского.

Но это был июль. А в начале августа мне написал Джеральд Келли, приглашая присоединиться к их компании в Стратпеффере. Никаких более интересных планов у меня на тот момент не имелось. Рыжая Арабелла так и торчала пока в Эдинбурге, и мне было до смерти скучно — то ли из-за всех этих размышлений, то ли из-за неспособности заставить себя хоть что-нибудь сделать. Короче, я собрал вещи и отправился в путь.

Компания состояла преимущественно из матери Келли, достойно сохранившей поистине Теннисоновское величие; Розы, пребывавшей в состоянии странного возбуждения, которое я то ли вообще не заметил, то ли никак не связал с нормальной бодростью безмозглой юности; и еще пары-тройки случайных знакомых, в том числе пожилого стряпчего по фамилии Хилл, влюбленного в Розу по уши и показавшегося мне смиреннейшим и скучнейшим представителем рода человеческого, какого я только в жизни встречал. Джеральд играл в гольф, что по тем временам было довольно смело: в таком вряд ли признаешься своим лондонским друзьям. У меня не было при себе клюшек, и потому играл он в основном с Хиллом.

Вот так и вышло, что за обедом одиннадцатого августа мы разговорились с Розой. Есть в моем характере что-то такое, заставляющее людей сразу же мне довериться. Думаю, объясняется оно, в конечном счете, присущее мне целомудрие. Собеседники инстинктивно понимают, что никакого шкурного интереса у меня в них нет; что во мне они найдут мудрую благожелательность и непогрешимую справедливость, свободные от любых форм желания.

Вот и Роза сразу же призналась мне, что у нее большие неприятности (мы как раз брели по холмистой части поля для гольфа, сопровождая Келли и Хилла вдоль последних нескольких лунок). Она поведала, что семейство принуждает ее к браку с Хауэллом, в то время как у нее интрига с женатым мужчиной по имени Фрэнк Саммерс. Родичи прознали об этом, потому что, оказавшись в пучине денежных трудностей, она не нашла ничего лучше, кроме как сказать матери, что беременна, и получила от нее сорок фунтов на незаконную операцию. Дальше естественным образом началось расследование, и хотя беременность была всего лишь хитроумным предлогом, а операция на деле представляла собой череду ресторанов и модных платьев, Келли решили раз и навсегда предотвратить подобные набеги на их кошелек и репутацию и немедленно выдать дочь замуж.

История эта пробудила во мне истинно шеллианское негодование. Мы сели на холмик, и я принялся усиленно обдумывать ситуацию. Решение оказалось на диво простым.

— Не расстраивайтесь из-за подобных пустяков, — сказал я Розе и расписал некоторые детали духовного своего положения и планов на будущее. — Все что вам нужно сделать, это выйти за меня. Я уеду обратно в Болескин, и вы никогда обо мне больше не услышите… если только, — добавил я со всем своим романтическим красноречием, — я не смогу быть чем-нибудь еще вам полезен. Это нокаутирует саму идею свадьбы с Хауэллом на месте: за свое поведение вы отныне будете нести отчет не перед родственниками, а передо мной (примерно так индийские танцовщицы выходят замуж за кинжал или за баньяновое дерево), и сможете жить себе преспокойно в апартаментах, которые вам обещает ваш мистер Саммерс.

То, что я настолько не понимал психологической составляющей ситуации, ныне выглядит совершенно абсурдным, я охотно это признаю — но тогда я самым искренним образом полагал, что в сём фантастическом плане нет ничего невозможного. Он отлично отвечал всем теоретическим требованиям! Но, подобно другим мечтателям-утопистам, от сэра Томаса Брауна до Карла Маркса, я упустил из соображения один незначительный фактор — а именно ту мистическую силу, что зовется человеческой натурой.

Роза так и подскочила, услыхав мое предложение. Мы уговорились сообщить Джеральду, как только он до нас дойдет (что было с нашей стороны весьма опрометчиво, так как грозило расстроить ему всю игру), и пожениться как можно скорее.

Джеральд закончил на 4, 3, 4, 4 с богги 17 на этой части поля. Наше объявление он посчитал безобидной шуткой.

Я отправился к местным властям, обсуждать практическую сторону вопроса, но они решили себя вести, подобно Боллу в том знаменитом случае. Единственным божеством, готовым преклонить свой слух к нашим молитвам, оказался местный причетник — хотя, если так рассудить, что лучше подходило к оказии?  Он сказал мне, что вывесить оглашение и пожениться можно через три недели — нам это категорически не подошло: так зловредный Хауэлл точно успел бы прибыть из Америки и надавить на семейство Келли. Я спросил, не найдется ли для нас какой-нибудь менее тягомотной формы казни.

— Ну, — изрек он, основательно поскребя в голове, — можно-ть еще выставить вас с молодкой на неделю на доске.

Не зря, ой не зря я потратил столько времени на изучение «Золотой ветви» — однако даже мне не приходило в голову, что подобные непристойные пытки до сих пор где-то в ходу, пусть даже в шотландском Хайленде.

— Ну-ну, охолоните, — сказал я. — Наверняка же есть способ пожениться как-то побыстрее и попроще.

Может же быть какая-то сермяга и в Гретне-Грин, сказал я себе? Дьяк скорбно покачал головой; пришлось утешить его полукроной, после чего, утешенный, он признал, что достаточно дойти до главного судьи графства и заявить о намерении заключить брак, в каковом случае он, то есть брак, будет заключен там же, на месте.

— Вот прямо там же, на месте? — повторил я внезапно ослабевшим голосом, ибо мной овладело инстинктивное чувство, естественное в таких обстоятельствах для всякого молодого мужчины, собравшегося ступить на неизведанную землю, — что он призывает богов, с которыми незнаком.

— Прямо на месте, — веско ответил дьякон, и каждый слог прозвучал так, будто он швырял тяжкую горсть мокрой земли на крышку моего гроба.

Вооруженный этой отрадной информацией, я вернулся в отель и переговорил там кратко с моей нареченной. Нам предстояло встать пораньше, вскочить на первый же поезд до Дингуолла, заявиться к судье и покончить со всем еще до завтрака. Что мы и сделали. Действовать пришлось тихо, чтобы не разбудить Джеральда: мы боялись, что он нам помешает, хотя у меня и не было никаких оснований предполагать, что он правда так поступит. Но он все-таки поступил.