Экстатическое воодушевление. Заметки о теургии

I

Господин этой работы — IAO, высочайший Единый Бог гностиков, истинный Бог. Призовем же Его тем именем, которое хулят Сотоварищи Царственного Свода, дабы Он помог нам возвестить в этом очерке о том, какие средства Он даровал нам.

II

Божественное сознание, отраженное и преломленное в деяниях Гения, питается, по моему убеждению, некоей секрецией. Секреция эта аналогична семени, но не тождественна ему. Немного найдется таких мужчин и еще меньше — женщин (причем женщины эти неизменно андрогинны), которые несли бы ее в себе постоянно и в неограниченном количестве.

Секреция эта настолько тесно связана с сексуальной конституцией, что временами я начинаю думать, уж не побочный ли это продукт того же процесса, в котором вырабатывается семя. О том, что учение это в той или иной форме общепринято, свидетельствуют запреты, насаждаемые всеми религиями. Считается, что святость зависит от целомудрия, а целомудрие почти всегда трактуется как воздержание. Но я сомневаюсь, что взаимосвязь тут настолько простая, как можно было бы предположить на этом основании: например, лично у меня проявления умственной творческой силы всегда совпадают с какими-либо отклонениями от нормы в области физических производительных сил. Однако это не значит, что проявлению или даже выработке упомянутой секреции способствуют длительные периоды целомудрия, с одной стороны, или оргиастические излишества — с другой.

Я знаю себя, и во мне она необычайно сильна; результаты, которые она дает, поразительны. Например, всего «Тангейзера», от начала и до конца, я написал за шестьдесят семь часов, работая без перерывов. Я не замечал смены дня и ночи даже некоторое время спустя после того, как закончил; и это была вовсе не реакция на переутомление. Мне было двадцать четыре года, и за эту работу я взялся сразу же после оргии, которая в обычном состоянии истощила бы мои силы.

Часто, очень часто я замечал, что так называемое сексуальное удовлетворение оставляло меня неудовлетворенным и совершенно не уставшим и побуждало меня изливать потоки стихов, которые легли пятном позора на мою карьеру.

Однако и периоды целомудрия подчас придавали мне сил для великих свершений. Но так бывает далеко не в каждом случае. После экспедиции на К2, сопряженной с пятимесячным воздержанием, я еще несколько месяцев не писал ничего, кроме отдельных и крайне немногочисленных стихотворений.

Можно вспомнить 1911 год. В тот период я пребывал в самом добром здравии и жил с женщиной, которую любил. Однако ее здоровье было шатким, из-за чего мы оба постоянно беспокоились. Погода стояла неизменно ясная и жаркая. На протяжении трех месяцев ни одно утро для меня не прошло даром: по пробуждении мне всякий раз приходила в голову какая-нибудь новая мысль, стоившая того, чтобы ее записать. И в целом уровень моей энергии оставался очень высоким. Я весил 10 стоунов и 8 фунтов[1] — иными словами, вернулся к своему боевому весу десятилетней давности. На прогулках мы ежедневно проходили пешком около двадцати миль по холмистому лесу. Количество рукописей, созданных за этот период, поражает воображение; разнообразие их еще более поразительно; о качестве же я скромно промолчу.

Вот приблизительный список, восстановленный по памяти, — и он далеко не полон:

1) Несколько десятков наставлений для А?А?, включая «Liber Astarte», и отрывок из «Храма царя Соломона» для седьмого номера «Эквинокса»;

2) Рассказы: «Дровосек», «Его тайный грех»;

3) Пьесы: «Его величество скрипач», «Старейшина Угорь», «Адонис», «Вурдалаки» и «Мортаделло»; все были написаны полностью, от начала до конца, и одна за другой;  

4) Поэмы: «Семеричное таинство», «День рождения»;

5) «Основы греческой каббалы» (для которых я подобрал и проанализировал несколько тысяч слов).

Полагаю, этот феномен не знает себе равных в истории литературы. Можно еще упомянуть второе мое путешествие в Алжир, на протяжении которого моя сексуальная жизнь оставалась достаточно полноценной, но при этом неудовлетворительной.

Выехав из Бискры, я преисполнился идеями до такой степени, что вынужден был сойти с поезда в Эль-Кантаре, чтобы записать «Скорпиона». Пять или шесть поэм я написал по пути в Париж; «Испытание Иды Пендрагон» — за те двадцать четыре часа, на которые задержался в Париже, а «Метель» и «Электрическую тишину» — сразу же по возвращении в Англию.

Итого, я всегда могу проследить некую связь между состоянием моей сексуальной жизни и состоянием художественного творчества, — связь настолько тесную, что два эти состояния можно назвать почти тождественными, но при этом настолько неопределенную, что я не способен сформулировать ни одной сколько-нибудь значимой предпосылки.

Именно эти соображения меня огорчают, когда невежды ставят мне в упрек, что я, мол, хочу произвести гениальность механическим путем. Может, у меня ничего не получится, но моя неудача и та будет тысячекратно важнее величайшего из всех успехов, каких только смогут добиться они.

Поэтому дальше я буду опираться не столько на собственные наблюдения и эксперименты, сколько на общепринятые, классические методы достижения того экстатического воодушевления, которое и есть рычаг, приводящий в движение Бога.

III

Греки говорят, что добиться излияния той секреции гениальности, о которой я говорю, можно тремя способами. Возможно, они полагали, что эти методы способствуют и ее выработке, но в это я совершенно не верю или, по крайней мере, сильно в этом сомневаюсь. Потому что для проявления силы нужно, чтобы эта сила уже имелась, а взяться ниоткуда она не может.

На деле мне куда проще говорить о «подсознании» и «секреции», чем постулировать существование некоего внешнего источника; проще расширить свои представления о «человеке», чем изобрести «Бога». Но, даже оставив в стороне принцип экономии[2], я знаю по опыту, что нахлестывать уставшую лошадь бесполезно. Бывают такие времена, когда во мне не остается ни капли этого эликсира. И восстановить его не удается ничем: ни отдыхом в постели, ни наркотиками, ни физическими упражнениями. А с другой стороны, иногда случалось и так, что после долгой и тяжелой работы я падал в полном изнеможении, иногда даже просто валился на пол, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, но внезапно меня посещала какая-нибудь идея, и с нею приходил мгновенный прилив энергии. Я разом возвращался в идеальную форму и если затем  принимался работать над этой идеей, то физическая усталость проходила бесследно, несмотря на все усилия, которых требовала вышеупомянутая работа.

Точную параллель этому опыту (при полном отсутствии точек соприкосновения) представляет мания. Маньяк может часами состязаться с шестью хорошо натренированными спортсменами, не выказывая ни малейших признаков усталости. Потом он внезапно рухнет, но как только его навязчивой идее снова даст о себе знать, он тотчас вернется к борьбе и окажется снова свеж и полон сил. Пока мы не открыли и не изучили явление «бессознательного мышечного действия», резонно было полагать, что такой человек «одержим дьяволом»; разница же между безумцем и гением заключается не в количестве, а в качестве их работы. Гений действует организованно, безумец — хаотично. Однако организованность гения нередко носит оригинальный характер, так что вздорные и невежественные лекари по ошибке принимают ее за умственное расстройство.

Время показало, что Уистлер и Гоген «соблюдали правила» не хуже, чем те мастера, против которых они якобы выступали.

IV

Итак, греки утверждают, что разрядить лейденскую банку гения можно тремя способами. Эти три способа они соотносят с тремя божествами.

Эти три божества — Дионис, Аполлон и Афродита. По-английски — вино, женщина и песня.

Но воображать, будто греки советовали посещать бордели, — это большое заблуждение. Такое же, как осуждать торжественную обедню в соборе святого Петра на том лишь основании, что вы до сих пор посещали только собрания протестантов-ривайвелистов. Любое расстройство — всего лишь пародия на порядок, потому что не существует архетипического расстройства, подобием которого оно могло бы служить. Оуэн Симен[3] может написать пародию на какого-нибудь поэта, но никто не может написать пародию на Оуэна Симена. Критик — это всего лишь пучок впечатлений, за которым не стоит никакого «я». Все фотографии по сути похожи друг на друга; все произведения хороших художников по сути различны.

Некоторые авторы предполагают, что во время древних Элевсинских мистерий верховных жрец публично совокуплялся с верховной жрицей. Даже если и так, объявлять это «непристойным» — все равно что объявлять «богохульными» действия священника, пресуществляющего хлеб и вино в божественную плоть и кровь. Правда, протестанты действительно считают это богохульством; но протестант — это такой человек, для которого все священное профанно. Мысли его настолько грязны, что любой половой акт для него или преступен, или смешон, а из улыбок ему доступны только две: презрительная усмешка и ухмылка похоти. Протестантизм — это испражнение человеческой мысли; поэтому в протестантских странах искусство если и существует, то лишь для того, чтобы бунтовать. Но оставим эту неаппетитную тему и вернемся к методам греков.

V

Итак, мы остановились на том, что вино, женщина и песня не обязательно дают в сочетании какую-то адскую смесь, хотя из них и состоят моряцкие таверны.

Некоторые в простодушии своем полагают, будто, доказав, что религиозный инстинкт — это всего лишь цветок инстинкта сексуального, они тем самым уничтожили религию.

Но нам с вами стоит задуматься о том, что для моряка его таверна — единственный доступный ему проблеск рая, а также о том, что уничтожающая критика религии со стороны приверженцев фаллической теории в итоге лишь доказала, что секс — это таинство. «Сознание — всего лишь функция мозга!» — кричит материалист, размахивая топором. Но он всего лишь выразил в иных словах старую максиму «Ваши тела суть храмы Святого Духа»!

Итак, в этом смысле секс с полным правом может считаться священным, ибо он — вечный огонь, воспламеняющий человечество. Гексли допускал, что «некоторые низшие микроорганизмы в каком-то смысле бессмертны», потому что они размножаются непрестанным делением, а сколько бы раз вы ни разделили “x” на 2, что-нибудь все равно да останется. Но, похоже, он так и не обратил внимания на то, что человечество тоже бессмертно точно в таком же смысле: оно продолжает воспроизводить себя на протяжении столетий, сохраняя все свои основные качества. Конечно, оно приспосабливается к обстоятельствам, но всегда остается самим собой. Однако духовный цветок этого процесса таков, что в миг разрядки наступает физический экстаз — некий спазм, аналогичный психическому спазму, к которому приводит медитация. И, более того, сексуальный акт, использованный как элемент священнодействия и ритуала, может помочь нам обрести божественное сознание.

VI

Итак, если мы признали, что сексуальный акт есть священное таинство, то остается только понять, какие ограничения это налагает на использование телесных органов. Для начала, очевидно, что использовать их с естественной целью, для которой они предназначены природой, вполне законно. Но если мы предположим, что использовать их церемониальным образом и в религиозных целях, тоже позволительно, то сексуальный акт тотчас же обрастет многочисленными условиями.

Дело в том, что телесные органы в такой ситуации становятся священными. Когда речь идет сугубо о размножении, не имеет значения, насколько люди порочны: самый распущенный негодяй может зачать (и почти наверняка зачнет) больше здоровых детей, чем какой-нибудь ханжа-полуевнух. Иными словами, так называемые «моральные» ограничения не имеют под собой разумных оснований; следовательно, ими можно пренебречь.

Но стоит лишь признать за сексом религиозную функцию, как тотчас же придется постановить, что профанировать сексуальный акт недопустимо. Недопустимо совершать его по легкомыслию или вовсе безо всякого смысла и веских причин.

Можно совершать его с непосредственной целью продолжения рода.

Можно совершать его, повинуясь подлинной страсти; ибо страсть, как подразумевает само это слово[4], вдохновляется божественной силой и красотой помимо (а зачастую и против) воли самого человека.

Профанация этих сил состоит их в небрежном или привычном («праздном», по выражению Христа) их использовании или же в злоупотреблении ими. Далее, очевидно, что в случае, если сам сексуальный акт используется как таинство в религиозной церемонии, то совершаться он должен исключительно из любви к Богу.

При этом все личные соображения необходимо полностью отринуть. Как любой священник способен совершить чудо пресуществления, так и любой человек, получивший должную подготовку, способен совершить то, другое чудо, о котором идет речь и о природу которого мы рассмотрим ниже.

Отвергнув личные цели, социальными и прочими подобными соображениями следует пренебречь и подавно.

Физическая сила и красота необходимы и желательны по эстетическим причинам, потому что прихожане станут отвлекаться, если обряд будут совершать безобразные или неумелые служители.

Едва ли следует пояснять, насколько важны строжайший самоконтроль и сосредоточенность на своей роли. Наслаждаться физически ощутимым вкусом причастного вина — это святотатство; и по той же причине в обряде, о котором идет речь, служители должны подавлять даже наималейшие проявления животного удовольствия.

Говорить об испытаниях на пригодность к этому служению нет нужды; достаточно сказать, что адептам всегда было известно, как гарантировать эффективность.

Нет нужды и добавлять, что такими же способностями должны обладать помощники: сексуальное возбуждение необходимо подавлять и преображать в его религиозный эквивалент.

VII

После этих предварительных замечаний (высказанных в защиту от предсказуемой критики со стороны тех протестантов, которых Бог поставил лишь немного ниже ангелов, но которые сами ставят себя значительно ниже животных, последовательно толкуя в самом скотском ключе все дела человеческие и божественные) можно для начала рассмотреть триединую природу этих древних методов, ведущих к экстатическому воодушевлению.

Музыка состоит из двух частей: тона, или высоты, и ритма. Последнее свойство роднит ее с танцем; вторая часть танца, которая не имеет отношения к ритму, — секс. Та же часть секса, которая не имеет отношения к танцу, то есть животные движения, есть опьянение души, которое роднит его с вином. Дальнейшие аналогии придут ученику на ум сами собой.

Используя три эти метода одновременно, можно наполнить воодушевлением всё человеческое естество.

Музыка придаст общую гармоничность мышлению, направив его на свойственные ему пути; вино обеспечит общую стимуляцию животной природы, а сексуальное возбуждение — в силу своего близкого подобия наивысшему экстазу — возвысит духовную природу человека. Однако совершить окончательную трансмутацию может лишь сам человек. И если в нем нет той особой секреции, о которой я сказал выше, результат получится заурядным. 

Эта система столь созвучна человеческой природе, что ее точнейшим образом пародирует и профанирует не только матросская таверна, но и светский бал. Для низшей природы результатом становятся опьянение, болезнь и смерть; для природы среднего уровня — постепенное притупление тонких чувств; но для природы высшей — восторг, в лучшем случае сравнимый с тем, какой мы испытываем, отыскав любовь всей своей жизни.

Если исполнять эти общественные «ритуалы» правильно, никакое истощение сил нам не грозит. После бала должна возникать потребность в долгой прогулке на свежем утреннем воздухе. Усталость или скука, головная боль или сонливость — это предостережения, которые посылает нас сама Природа.

VIII

Тут, на мой взгляд, исключительно важно, с каким намерением вы отправляетесь на бал, в каком расположении духа вы на него приходите.  Просто убивать время на балу — все равно что убивать самого себя. Бодлер говорит о первом периоде влюбленности, когда юноша целует деревья в лесу, лишь бы целовать хоть что-то. Я же, оказавшись в возрасте тридцати шести лет в Помпеях, страстно целовал ту великолепную погребальную статую женщины, которая стоит на аллее гробниц. И даже сейчас, просыпаясь поутру, я иногда принимаюсь целовать собственные руки.

Вот именно с таким чувством и нужно отправляться на бал; и с таким же чувством, только усиленным, очищенным и возвышенным, — покидать бальную залу. Но сколь же большего можно достичь, если следовать прямому религиозному предписанию: гореть всем собой, всем своим существом! Для меня нет ничего странного в Бетховене, приветствующем восход солнца громогласным ревом: ведь я и сам кричу от радости и изумления, когда постигаю суть какой-нибудь травинки (а без этого постижения невозможно увидеть что-либо по-настоящему).  Я падаю на колени в безмолвном обожании при виде луны; я отвожу глаза в священном благоговении перед шедевром Ван Гога.

А теперь представьте себе такой бал, на котором вместо обычной музыки звучат ангельские хоры, вместо обычного вина из чаши Грааля льется субботнее причастие адептов, а партнер ваш — сам Всевышний Господь, Бесконечный и Вечный, Живой и Истинный!

Да хоть бы и самый обычный бал! Зайдите в «Мулен де ла Галетт»[5], который сгодится даже для самых непритязательных магов, — но зайдите в таком состоянии, чтобы вся ваша душа пылала огнем и вся ваша воля была сосредоточена на том, чтобы пресуществить обыденное в наивысшее, — а потом расскажите мне сами, какое случилось чудо! Когда человек стар, посещать балы его вынуждают ненависть и отвращение к жизни; молодые, напротив, полны энергии и желают развлекаться до упаду; но любовь к Богу — а это единственная истинная любовь, — не угасает с возрастом; напротив, с каждым очередным утолением она становится все сильнее и глубже. Такое впечатление, что в самых благородных людях упомянутая секреция постоянно прибывает (что, безусловно, наводит на мысли о существовании некоего внешнего ее резервуара), так что старение теряет всю свою горечь. «Брат Лаврентий», Николя Эрман из Лотарингии[6], и в восемьдесят лет продолжает вкушать непрерывную радость Божьего присутствия. В том же возрасте Будда взбегает по лестнице Восьми высших трансов с резвостью циркового акробата; схожие истории рассказывают и о епископе Беркли. Многие люди достигали единения с Богом не ранее середины жизни — и немногие после того теряли достигнутое.

Верно, что гений в обычном понимании этого слова почти всегда дает о себе знать в юном возрасте. Пожалуй, такие случаи, как с Николя Эрманом, следовало бы считать примерами не врожденного гения, а благоприобретенного. И я определенно уверен, что гений можно приобрести — или же им на самом деле обладают почти все от рождения. Тот факт, что он бывает заметен так редко, объясняется, по-видимому, губительным влиянием развращенного общества. Редко можно встретить молодого человека, не имеющего высоких идеалов и благородных чувств, чувства святости и своей собственной значимости, которое на поверку не что иное, как чувство своего тождества с Богом. Но стоит ему провести в миру года три — и вот он уже превратился в банковского клерка или даже правительственного чиновника. Устоять способен лишь тот, кто с раннего детства интуитивно понимает, что должен выделяться из общей массы, и кто наделен немыслимой отвагой и стойкостью, чтобы исполнить этот свой долг перед лицом тирании, бездушия и насмешек со стороны тех, кого он превосходит. Только в этом случае юноша достигает зрелости неиспорченным. 

Всякую серьезную или духовную мысль общество поднимает на смех; поэтов считают «мягкотелыми» и «трусливыми» (очевидно, потому, что только юным поэтам хватает собственной воли и отваги, чтобы выстоять против всей школы, в которой ученики и учителя выступают сообщниками, как некогда Пилат и Ирод);  честь подменяется целесообразностью, праведность — лицемерием. И даже если доброе семя падает на плодородную почву, силы его слишком часто растрачиваются по пустякам. Для поэта или художника пустые похвалы гораздо опаснее любого противодействия.

И здесь опять-таки поднимает свою уродливую голову сексуальный вопрос (или С.В., как называют его толстовцы, пропагандисты целомудрия, орехоеды и прочие им подобные, которые не в состоянии ни думать, ни говорить ни о чем другом). Полагаю, каждый мальчик поначалу воспринимает секс как священное таинство. Но он не знает, что это такое. И, бесконечно робея перед этим таинством, он задает вопрос. Учитель ответит со священным ужасом; соученик — с похотливой ухмылкой, вороватым смешком или еще чем похуже.

Я склонен согласиться с директором Итона, что педерастические страсти среди школьником «никому не вредят»; более того, я полагаю, что это единственная отдушина для сексуальной жизни в закрытых школах.

Но индусы поступают мудрее. Наблюдая за мальчиком и обнаружив, что тот достиг отрочества, его готовят к принятию таинства должным образом. Его приводят в освященный храм, и там какая-нибудь мудрая и святая женщина, опытная в своем искусстве и преданная этому делу, со всей подобающей торжественностью посвящает его в мистерию жизни.

Таким образом, половой акт провозглашается актом религиозным, священным и безличным, не имеющим ни малейшего отношения к аморизму и эротизму, анимализму, сентиментализму и прочим мерзостям, в которые его превратили протестанты. Католическая церковь, по-моему, до некоторой степени сохранила языческую традицию. Она признает таинство брака. Правда, и у католиков была своя школа пособников дьявола, которые сам сексуальный акт считали «порочным». Говорить об этих святотатцах, возводящих хулу на саму Природу, нет нужды. Однако в попытке очистить этот акт от всего наносного, что могло бы осквернить его святость, отцы церкви вопреки себе отяготили его новыми наносами, еще сквернее прежних. Они привязали его к праву собственности и наследованию. Они попытались сделать так, чтобы он служил и Богу, и Маммоне.

Наложив ограничения на священника, который действительно должен направлять всю свою энергию на чудо мессы, они перемудрили сами себя. Ведь магическая традиция была отчасти утрачена: священник больше не мог исполнять то, что от него ожидалось, и неизрасходованная часть его энергии скисала, как молоко. Вот потому-то мысли священников, как и мысли всевозможных современных чудаков от религии, неотступно вращаются вокруг С.В.

Возможно, некая особая и тайная месса, Месса Святого Духа, Месса Таинства Воплощения, проводимая через установленные промежутки, не только спасла бы монахов и монахинь, но и даровала бы церкви вечную власть над миром.

IX

Но вернемся к теме. Гениальность так редка во многом потому, что ее губят еще в нежном возрасте. Обстоятельства уничтожают всех сынов гения, кроме сильнейших, — так же, как в физической жизни из тысяч и тысяч семян одного растения в итоге пускает побег только одно. Но если вспомнить о том, как стремительно расплодились в Австралии (где даже одному миссионеру удалось за два года произвести на свет девяносто детей), то мы придем к выводу, что гениев можно выращивать, если выявить, а затем устранить обстоятельства, препятствующие их развитию.

Очевидный практический шаг к этой цели — вернуть обряды Вакха, Афродиты и Аполлона на подобающее им место. Обряды эти не должны быть открыты для всех и каждого, а признание зрелости должно становиться наградой за пройденные испытания и посвящения.

Физические испытания должны быть суровыми, и слабаков следует убивать, а не поддерживать в них жизнь искусственными средствами. То же самое относится и к испытаниям умственным. Но подобные проверки должны охватывать как можно более широкий круг областей и дисциплин. В школьные годы я был совершенным тюфяком в атлетике и во всех спортивных играх — просто потому, что я презирал их. Тем не менее, я поставил много мировых рекордов в альпинизме, иные из которых удерживаю до сих пор. Точно так же обычные университетские экзамены в действительности не позволяют оценить уровень интеллектуального развития. Сесил Родс[7] не принимал на работу людей с университетской степенью. Тот факт, что подобные степени пользуются уважением в Англии, — признак деградации английской культуры, хотя даже в Англии они обычно не приводят человека ни к чему, кроме клерикального безделья или педагогического рабства.

Вот лишь легчайший набросок той картины, которую я мечтаю нарисовать: если бы право на владение имуществом поставили в зависимость от компетентности человека и от его восприимчивости к истинным ценностям, то у нас сию же секунду возникла бы новая аристократия, и тот убийственный факт, что вес человека в обществе определяется его способностью покупать шампанское, тотчас вышел бы вон из разряда фактов. Вся наша плуто-гетеро-политикократия рухнула бы в один день.

Но я слишком хорошо отдаю себе отчет, что такая картина едва ли когда-нибудь будет написана. Следовательно, нам остается работать терпеливо и тайно. Мы должны отбирать пригодный материал и развивать его в духе высочайшего почтения к трем вышеуказанным методам, или, иными словами, помогать душе достичь оргазма гениальности.

X

Важность благоговейного подхода к этим методам трудно переоценить. Обычные люди, испытывающее какое-либо возбуждение общего или частного характера, находят облегчение в обычном половом акте.

Капитан военно-морского флота Марстон[8], чьи эксперименты с воздействием звуков тамтама на замужних англичанок, носят классический и исчерпывающий характер, превосходно описал этот процесс: как смутное беспокойство, которое поначалу испытывает женщина, постепенно нарастает, принимает сексуальную форму и в конце концов кульминирует, если предоставить такую возможность, в форме бесстыдной мастурбации или непристойных заигрываний. Впрочем, это — естественное следствие посылки о том, что замужние англичанки обычно не знакомы с сексуальным удовлетворением. Грубые и невежественные мужья постоянно разжигают в них желания, но никогда их не утоляют. Этим же обстоятельством, кстати, объясняется необычайное распространение сапфизма в лондонском обществе.

Индусы предупреждают своих учеников об опасностях дыхательных упражнений. Действительно, малейшего физического или психического расслабления подчас хватает, чтобы энергия, накопленная в ходе практики, разрядилась в непроизвольном семяизвержении. Я на собственном опыте убедился, что так бывает.

Таким образом, чрезвычайно важно понять, что искать разрядки напряжения следует в том, что древние евреи и греки называли пророчествованием и которое удается лучше, если организовать его и превратить в своего рода искусство. Неорганизованная разрядка такого рода — пустая трата энергии, дикарские завывания; напротив, организованная разрядка — это «Прометей освобожденный» или, по меньшей мере, «L’age d’airain»[9], в зависимости от личных способностей воодушевленного субъекта. Но следует помнить, что личные способности очень легко развить, если движущая сила воодушевления окажется достаточно мощной. Если вы не можете следовать чужим правилам, выработайте свои собственные. По большому счету, все системы правил одинаково хороши.

Над Анри Руссо, этим «таможенником»[10], смеялись всю жизнь. Я тоже смеялся от души, как и прочие; и все же, чуть ли не вопреки себе, продолжал повторять: «Что-то в этом есть… только вот не пойму, что».  И в тот самый миг, когда кому-то пришло в голову собрать все его картины в одном зале, стало очевидно, что его «наивность» — не что иное, как простота настоящего мастера.

Только не думайте, что я не осознаю или недооцениваю опасности, связанные с этими методами. Даже такая банальная помеха, как чисто физическая усталость, может дать на выходе примитивную сексуальную разрядку вместо «Менин»[11].

Большинству англичан придется учиться самообладанию у арабов и индусов, чей идеал — лишить невинности как можно больше девственниц (вполне приемлемым результатом считается восемьдесят), не завершив при этом ни одного акта.

Что же касается служителя в фаллическом обряде, то ему решительно необходима способность завершить акт, не допустив при этом ни единой сексуальной или чувственной мысли. Ум должен оставаться полностью отрешенным как собственного тела, так и от тел других участников.

XI

Из музыкальных инструментов для наших целей подходят немногие. Лучший из них — человеческий голос, и он же — единственный, который с успехом можно использовать в хоре. Любая оркестровая музыка требует бесконечных репетиций и привносит дух искусственности. Орган — достойный сольный инструмент: он сам по себе — целый оркестр, а его звучание и связанные с ним ассоциации подпитывают религиозное чувство.

Но самый полезный из рукотворных инструментов — скрипка: каждым своим звуком она выражает жажду бесконечного и, в то же время, превосходит всех своих конкурентов широтой эмоционального спектра. Однако играть на скрипке придется без аккомпанемента, если только в пару к ней не найдется арфы.

Фисгармония — чудовищный инструмент, хотя бы уже из-за того, какие она вызывает ассоциации; и пианино немногим лучше, хотя оно, пожалуй, сойдет, если спрятать его от глаз и посадить за него кого-нибудь, не уступающего Падеревскому[12]. Труба и колокол — великолепные инструменты на тот случай, когда в кульминационный момент церемонии требуется издать неожиданный звук.

Тамтам — пылкий, монотонный и страстный — стоит особняком: он предназначен для церемоний другого рода, более интенсивных и прямолинейных по своему воздействию, но, в целом, не столь возвышенных. Он хорошо сочетается с практикой мантры и служит наилучшим аккомпанементом для любого священного танца.

XII

Что до священных танцев, то для групповых церемоний самыми практичными следует признать танцы сидячие. Участники садятся на пол, скрестив ноги, и раскачиваются взад-вперед от бедра в ритме мантры. Сольный или парный танец в качестве зрелища только отвлекает от подобных упражнений. Я предложил бы поставить на пол в центре комнаты какой-нибудь источник света — очень маленький, но как можно более яркий. Лучше всего, если пол в комнате будет покрыт мозаичным мрамором; впрочем, сгодится и обычный масонский ковер. И в том, и в другом случае, участники не будут видеть ничего, кроме ритмического или механического чередования квадратов, уводящего в перспективе к простому и ровно светящему источнику света. 

Если читать при этом мантру (а при долгом повторении мантры интонация начинает подниматься и опускаться сама по себе, абсолютно непредсказуемым образом), то тело постепенно будет раскачиваться все сильнее и сильнее; и, в конце концов, достигается некая любопытная спастическая стадия, на которой сознание начинает мерцать и отключаться. То ли оно совершает прорыв и возносится к божественному сознанию, то ли просто уходит в себя под влиянием какого-то фактора из области внешних впечатлений.

Все вышесказанное — простейшее описание очень простой и при этом действенной церемонии, основанной исключительно на ритме. Подготовить такую церемонию очень легко, а результаты ее, как правило, вселяют в новичка большие надежды.

XIII

Вино способно выставить нас на посмешище, а крепкое спиртное вдобавок делает человека буйным, потому использовать его опаснее, чем музыку.

Основная проблема — дозировка. Необходимо выпить ровно в меру; а, как справедливо замечает Блейк, невозможно понять, сколько было в меру, пока не хватишь лишку. Верная доза варьируется в широчайших пределах не только для разных людей, но и для одного и того же человека в разное время.

Единственный способ решить эту проблему в церемониальной обстановке — обзавестись служителем, который будет бесшумно ходить между участниками ритуала и с частыми промежутками подносить всем очереди чашу с напитком.

Каждый должен отпивать немного, на свое усмотрение, и возвращать чашу служителю.  Но этот виночерпий тоже должен быть посвященным и действовать благоразумно и осмотрительно. Заметив хоть малейший признак того, что кто-либо из участников начал поддаваться опьянению, он должен пронести чашу мимо. Этим элементом можно без труда дополнить вышеописанную церемонию.

При желании вместо вина можно использовать эликсир, который я открыл Европе. Но результаты его применения в подобных церемониях еще не изучены как следует. Этот пробел я намерен восполнить как можно скорее.

XIV

Сексуальное возбуждение, необходимое для полной гармонии этого метода, составляет еще более сложную проблему.

В высшей степени желательно, чтобы телесные движения, производимые участниками церемонии, были пристойными в самом благородном смысле этого слова. Дело в том, что многие люди настолько неподготовлены, что могут созерцать подобные обряды только двумя способами: либо критично, либо сладострастно. Обе крайности сведут на нет всякую пользу от церемонии. Лучше не рисковать профанацией и сперва дождаться, пока все присутствующие не дойдут до высокой точки восторга.

Простым мирянам проводить такой обряд на публике, с моей точки зрения, не стоит. Жертву надлежит приносить в одиночестве. Так или иначе…

XV

Когда я дописал до этого места, в дверь ко мне постучался выдающийся поэт, чьи рассуждения о Таинствах, собственно, и побудили меня набросать эти черновые заметки. Я сказал ему, что работаю над задумками, которые он предложил, и что я… ну, в общем, зашел в тупик. Он попросил разрешения взглянуть на рукопись (а читает он по-английски бегло, хотя произнести способен лишь пару слов), и, проглядев ее, воодушевился: «Если пойдете со мной сейчас, — сказал он, — мы закончим ваш очерк». Я был рад любому предлогу (тем паче — такому благовидному) оторваться от работы и поспешил за пальто и шляпой. «Кстати! — заметил мой спутник уже в автомобиле. — Если я правильно понимаю, вы не против назвать мне Слово Розы и Креста?» Я удивился, но обменялся с ним тайными словами I.N.R.I. «А теперь, о превосходнейший и совершенный Князь, — промолвил он, — все, что воспоследует, будет совершаться под этой печатью», — и продемонстрировал мне наиторжественнейший масонский знак. «Сейчас, — добавил он, — у вас появится возможность сравнить ваш идеал с нашей действительностью». Он позвонил в колокольчик. Автомобиль остановился, и мы вышли. Мой спутник отпустил шофера. «Пойдемте, — сказал он. — Здесь всего с полмили». Мы двинулись через густой лес и вскоре подошли к старому дому, где нас молча приветствовал некий джентльмен — хоть и в парадном костюме, но при самом настоящем, не декоративном мече. Удовольствовавшись нашим приветствием, он провел нас по коридору в прихожую, где ожидал еще один вооруженный страж. Тот, подвергнув нас очередному  испытанию, предложил мне церемониальное платье, регалии Державного Князя Розы и Креста, а также подвязку и мантию: первую — зеленого шелка, вторую — зеленого бархата на подкладке вишневого шелка. «Сегодня малая месса», — шепотом сообщил страж. В прихожей деловито переоблачались еще трое или четверо — и дамы, и джентльмены.

В третьей комнате мы увидели процессию и присоединились к ней. Всего нас оказалось двадцать шесть человек. Миновав последнего стража, мы достигли капитула, при входе в который стояли юноша и девушка в простых ризах из белого шелка, расшитого золотыми, красными и голубыми нитями. Юноша держал в руке факел из какого-то смолистого дерева, а девушка окропила нас розовым маслом из чаши, когда мы проходили в дверь.

Комната, в которой мы очутились, когда-то была христианской часовней: об этом говорила ее форма. Но на алтарном покрове были изображены Роза и Крест, а на самом алтаре стояло семь семисвечников.

Скамьи оставили с прежних времен; под рукою каждого рыцаря горела свечка розового воска, и перед каждым стоял букет роз.

В центре нефа лежала белая доска, на которой был нарисован красной краской большой крест — «крест распятия из десяти квадратов», размерами где-то шесть на пять футов. В кольца по краям доски были вставлены позолоченные шесты. По четырем углам доски располагались знамена с изображениями льва, тельца, орла и человека, а сверху был натянут синий балдахин с золотыми эмблемами двенадцати знаков зодиака.

Когда Рыцари и Дамы расселись по местам, внезапно зазвонил колокол, подвешенный на архитраве. Все тотчас встали. Двери отворились снаружи, и под звуки труб вошел герольд, за которым следовали Первосвященник и Первосвященница.

Первосвященнику было лет шестьдесят, судя по белой бороде, но шагал он упруго и твердо,  как тридцатилетний. Первосвященница — горделивая, высокая и серьезная женщина лет тридцати от роду, шла рядом с ним, подняв руки над головой и сомкнув их, как в фигуре из менуэта. Шлейфы за ними несли юноша и девушка, впустившие нас в зал.

Все это время невидимый орган играл входную[13].

Музыка смолкла, как только они заняли свои места у алтаря. Обернувшись на запад, они чего-то ждали.

Затворив двери, вооруженный страж, облаченный не в зеленую ризу, а в алую, обнажил меч и двинулся вдоль прохода, нараспев читая экзорцизмы и размахивая своим огромным мечом. Все присутствующие тоже обнажили мечи и обратились лицами к стенам зала, направив клинки перед собой. Казалось, эта часть церемонии никогда не кончится.

Наконец, она завершилась — и перед нами снова появились юноша и девушка: один нес кадильницу, другая — чашу. Распевая какую-то литанию — по-видимому, на греческом, хотя расслышать слова мне не удалось, — они очистили и освятили капитул.

Затем Первосвященник и Первосвященница затянули свою литанию — ритмичную, из строк равной длины. На каждом третьем ответствии они соприкасались руками в каком-то особом жесте, на каждом седьмом обменивались поцелуями, а на двадцать первом обняли друг друга. Снова зазвонил архитравный колокол — и они разомкнули объятия. Затем Первосвященник взял с алтаря бутыль необычного вида, изготовленную в форме фаллоса. Первосвященница преклонила колени и протянула золотую ладьевидную чашу. Первосвященник опустился на колени напротив нее, но не стал лить в чашу из бутыли.

Рыцари и Дамы начали свою длинную литанию: сперва одна из Дам вступала дискантом, затем один из Рыцарей — басом, а затем все присутствующие ответствовали им хором под органную музыку.

Ответствие было такое: «EVOE HO, IACCHE! EPELTHON, EPELTHON, EVOE, IAO!»[14] Голоса возносились и ниспадали вновь и вновь. Ближе к концу свет над алтарем порозовел, а затем стал пурпурным — не могу сказать, был это просто «сценический эффект» или нет.  Внезапно Первосвященник резко вскинул руки — и в тот же миг воцарилась тишина.

Только теперь он, наконец, излил вино из бутыли в чашу. Первосвященница передала чашу девушке-служительнице, и та обошла с нею всех присутствующих. Это было не обычное вино. О водке говорят, что на вид она — как вода, а на вкус — как огонь. Об этом вине следовало бы сказать обратное: густое на вид, цветом как червонное золото, в котором плясали и колыхались сияющие языки огня, на вкус оно оказалось слабым и чистым, как свежая ключевая вода. Но стоило мне пригубить его, как я задрожал всем телом. Удивительнейшее ощущение: мне кажется, так чувствует себя приговоренный в ожидании палача, когда страх уже миновал и не осталось ничего, кроме волнения.

Я посмотрел вдоль своей скамьи и увидел, что на всех это вино повлияло так же. Пока совершалось возлияние, Первосвященница пела гимн, снова на греческом. На этот раз я узнал слова: это был древний «Гимн Афродите».

Когда она допела, юноша подошел к красному кресту, наклонился и поцеловал его, а затем начал танцевать на нем, словно следуя очертаниям некой дивной розы, сиявшей золотом, — ибо от ударов его ног о доску с балдахина дождем осыпалась сверкающая пыль.

Между тем началась еще одна литания (на другие слова, но с тем же ответствием). Это был дуэт Первосвященника и Первосвященницы. На каждом ответствии Рыцари и Дамы склонялись в глубоком поклоне. Девушка непрерывно двигалась по кругу, подавая чашу по очереди всем участникам. В конце концов, юноша изнемог и рухнул на крест в полуобмороке. Девушка тотчас приблизилась и поднесла чашу к его губам. Затем она помогла ему встать и с помощью Стража Святилища вывела его из капитула.

И снова раздался колокольный звон.

Герольд дунул в трубу.

Первосвященник и Первосвященница подошли друг к другу степенным шагом и обнялись, сбросив при этом с плеч тяжелые золотистые мантии. Те ниспали к ногам и растеклись двумя золотыми озерцами. У священницы под мантией оказалась риза из белого муара, подбитая (как выяснилось позже) горностаем.

Облачение Первосвященника было искусно расшито узорами всех цветов, утонченными, но яркими. Нагрудник его вторил балдахину: по четырем углам — золотые рельефные «животные», а по центру — двенадцать камней, символизирующих знаки зодиака.

Снова зазвонил колокол, и герольд снова дунул в свою трубу. Служители рука об руку двинулись через неф, а орган возгремел торжественными гармониями.

Все Рыцари и Дамы встали и совершили тайный знак Розы и Креста. 

И тут со мной начало твориться нечто странное.

Я вдруг осознал, что тело мое утратило одновременно и вес, и тактильную чувствительность. Как будто мое сознание перенеслось из тела в другое место. Теперь я, если можно так выразиться, «принимал себя» за одну из звезд на балдахине.

Из-за этого я пропустил момент, когда пара служителей подошла к кресту. Снова раздался звон — и я пришел в себя и увидел, что Первосвященница уже стоит в ногах креста и набросила на него свою ризу, вывернув ее наизнанку. Креста больше не было видно: только доска, покрытая горностаевым подбоем. Священница осталась обнаженной, не считая разноцветного головного убора, усыпанного самоцветами, и украшений: тяжелого золотого кольца на шее и таких же браслетов на руках и ногах. Затем она запела на каком-то мягком незнакомом языке, так низко и плавно, что я, все еще не оправившись от замешательства, почти ее не слышал. Впрочем, я уловил несколько слов: «Ио Пэан! Ио Пан!» — и еще какую-то фразу, в которой были слова «Эрос», «Телема» и «Себадзо» и, в завершение, возглас «Иао Сабао!».

После этого она сняла нагрудник с Первосвященника и передала его девушке-помощнице. За нагрудником последовала риза; и я увидел, что оба они теперь наги — и не ведают стыда. Впервые за все время в зале наступила полная тишина. А затем из-под пола вокруг доски взметнулись сотни струй благовонного пурпурного дыма. Все окуталось пеленою тумана, священного, как облака над горами.

Затем по знаку Первосвященника вновь прозвонил колокол. Стоя лицом друг к другу, священник и священница раскинули руки крестом, переплели пальцы и медленно повернулись на три с половиной оборота. Священница уложила Первосвященника на крест и заняла предназначенное ей место.

И снова орган загремел торжественными раскатами.

Я погрузился в забытье. Все, что я заметил, — это то, что Служители не совершали ожидаемых движений. Они двигались едва заметно, хотя и с необычайной силой.

Должно быть, это продолжалось очень долго. Мне показалось, что целая вечность не вместила бы всего разнообразия и глубины переживаний, которые я испытал. Их не описать ни языком, ни пером, — и все же я попытаюсь совершить невозможное.

1. Я определенно и несомненно был звездой на балдахине. А эта звезда была непостижимо огромным миром чистого пламени.

2. Внезапно я обнаружил, что эта звезда ничтожно мала. Это не значит, что она уменьшилась; это значит, что она (= я) вдруг осознала бесконечность пространства.

3. Последовал взрыв. Я превратился в точку света, бесконечно малую, но при этом бесконечно яркую, и у этой точки не было никакого определенного «места в пространстве».

4. Соответственно, эта точка была вездесущей, и у меня возникло чувство бесконечного изумления, по прошествии долгого, очень долгого времени затмившееся приливом бесконечного восторга (слово «затмившееся» я использую как будто против воли; сам я предпочел бы сказать «уничтоженное», «преодоленное» или «озарившееся»).

5. Эта бесконечная полнота (выше я не сказал, что именно таким было мое состояние, но таким оно и было) внезапно сменилась ощущением бесконечной пустоты, которую я осознал как страстное устремление.

6. Эти два ощущения стали чередоваться, сменяя друг друга совершенно неожиданно и очень быстро, но не накладываясь друг на друга.

7. Так они сменились, наверное, раз пятьдесят — хотя мне показалось, что не меньше ста.

8. Внезапно эти два ощущения слились в одно. И снова я не могу подобрать для этого никакого другого слова, кроме «взрыв».

9. Теперь я как будто осознавал все сущее сразу, и ощущал одновременно, что все это «одно» и всего этого «много». Я говорю «одновременно» в том смысле, что все сущее воспринималось разом, а не по очереди.

10. Это существо, в которое я превратился, — если можно назвать его существом, — как будто кануло в бесконечную бездну Небытия.

11. Пока длилось это «падение», колокол внезапно прозвонил  трижды. И я тут же стал обычным собой, но сохранил устойчивое осознание (не покинувшее меня и до сего часа), что в действительности я — не этот обычный я, а «то самое», что все еще падает в бездонность Небытия. Сведущие люди заверили меня, что я смогу продолжить с того места, на котором остановился, если посещу церемонию еще раз.

Колокольный звон замер. Девушка-служительница выбежала вперед и запахнула полы горностаевой ризы, покрыв ими священника и священницу. Герольд снова дунул в трубу, и Рыцари с Дамами встали. Приблизившись к балдахину, мы взялись за позолоченные шесты и подняли доску, как носилки. Затем, следуя за герольдом, мы перешли в маленький притвор, а оттуда — в центральное преддверие, где и оставили свою ношу, а страж затворил за нами дверь.

Переоблачившись в молчании, мы покинули дом и двинулись через лес обратно. Прошли мы около мили, прежде чем увидели автомобиль, ожидавший моего друга.

По дороге я спросил его: если это была малая месса, дозволено ли мне будет увидеть мессу великую?

«Возможно, — ответил он с непонятной улыбкой. — Если все то, что о вас говорят, — правда».

Затем он дал мне разрешение описать церемонию и ее результаты настолько точно, насколько мне это будет под силу, потребовав лишь умолчать о том, в окрестностях какого города это произошло.

Посвященным масонского градуса Розы и Креста, действующим по законной хартии (эта оговорка объясняется тем, что существуют и лжемасоны, прикрывающиеся подложными хартиями), я охотно сообщу адрес человека, который сможет определить, достойны ли они присоединиться к капитулу, проводящему схожие обряды.

XVI

Полагаю, продолжать этот очерк о Мистериях и анализ «экстатического воодушевления» больше нет смысла.