Лунное Дитя (из главы XVI)

И вот ночь полной луны. Вскоре после заката взмыла она над хребтом Посилиппо; Илиэль приветствовала богиню из своей колыбельки на террасе тихой песнью поклонения.

Этой ночью она была еще слабей, чем обычно. Тело, казалось, было слишком ей тяжко; ее посетило чувство, так хорошо знакомое курильщикам опия: они зовут его «cloue a terre»1 . Словно бы тело грузно льнет к земле под собственным своим весом, но при этом так нежно, будто ребенок — к материнской груди. В ощущении этом бесконечная усталость мешается с совершенным стремлением. Возможно, оно — вечный визави свободы души, которой есть и вестник, и спутник. В погребальной мессе церкви говорится, что прах возвращается к праху, пыль — к пыли, а дух — к Богу, что некогда дал его. И есть в этом состоянии что-то напоминающее, что оно  — родная сестра смерти, не сон даже, ибо душа спящего обычно привязана к земле грубыми его желаниями или воспоминаниями об оных или о последних полученных впечатлениях. Но курильщик опиума, а с ним и святой, сознающие небесную свою природу, не заботятся более о земном и взлетают на крыльях воображения или веры к горним вершинам бытия.

Именно в таком состоянии или каком-то сродни ему и оказалась Илиэль. И постепенно, как под воздействием опиума, тело ее погрузилось в полную расслабленность; пыль соединилась с пылью и не тревожила более, не неволила истинное ее Я.

Она со всей силой осознала, что уже не является телом, простертым навзничь в колыбели, на чей бескровный лик льет свет луна. Нет, уж скорее, была она голубым туманом, заполнявшим зачарованный круг, а мысли ее — росными духами, сновавшими туда и сюда, словно серебряные светлячки. И будто бы часть самой себя узрела она Сестру Клару и пажей своих, и служанок под бесконечными звездами. И был каждый из них целым миром блистающей славы, трепещущим божественным произволением, и все кружили по лазурным орбитам небесным, оставляя сияющий шлейф, словно бы кометный хвост, облекая ее движением, которое было музыкой.

Окаймляя пламенем ее сферу, огни круга светили далеко в ночь раздвоенными клинками алого света, пребывающими в непрестанном движении, змеями зримой силы простирались во все стороны, охраняя врата ее сада. Они различала фигуры Брата Онофрио и его паладинов — той же формы, что у Сестры Клары со сподвижницами, но сияющие свирепым и неукротимым жаром, отбрасывающие блистающие языки в окружающую тьму. Ей припомнилось, как это праздный простертый в колыбели остов некогда посетил обсерваторию, где ему показали солнечную корону.

Инстинктивно устремила она взгляд на Сирила Грея, но смогла увидать лишь как бы сокрытое зеленой вуалью сияние, окружавшее сферу Брата Онофрио,  поняла, что перед нею проекция части его личности. Его же самого не нашла она. Ему пристало быть в самом сердце всего этого, являть собою ось, на которой вращался этот мир, но она не чувствовала ничего, совсем ничего. Интуиция сказала ей с не терпящей возражений убежденностию, что его там нет.

Она принялась спорить с самою собой, дабы утвердиться в мысли, что часть его принадлежит ей по праву дара, но устремляя на нее взор видела лишь непроницаемый покров. Она знала и понимала, что Бабочка еще не попалась в Сачок, и неохотно с тем соглашалась; но отсутствие подле нее возлюбленного в это мгновение всех мгновений окутывало ее тайной ужаса, столь ледяной, что на какое-то время она усомнилась в самом своем бытии. Луна предстала ей мертвой душой… Илиэль гадала, и гадала, и терялась в догадках.

Она бы устремилась на его поиски, обошла за ним всю вселенную, но, увы, никакие усилия были ей недоступны. Она снова утонула в том восприимчивом состоянии, когда впечатления слетались к ней, будто пчелы к цветку, не бросая ни легчайшей тени на гладь сознания.

В этот миг телесные очи ее отворились. Действие это вернуло ее в тело, но материальный мир сумел удержать ее лишь на миг. Она увидала луну, и в центре ее — нечто крошечного размера, но бесконечной яркости. С быстротою охотницы это нечто приблизилось к ней, сокрыв от взгляда луну, и Илиэль узрела возвышеннейшую Артемиду, обутую в серебряные сандалии, с блистающим луком и колчаном, полным света. Вкруг нее скакали псы, и деве почудилось, что она слышит их радостный лай.

Меж землею и небом стояла богиня и взирала на нее, и взор ее искрился неистовой радостью. Она сняла перевязь и поднесла серебряный свой рог к устам.

Через всю беспредельность небес прокатился его зов и, повинуясь ему, сорвались звезды с престолов своих и поспешили к владычице и склонились перед нею. Что за блестящее общество собралось на эту охоту! Илиэль понимала, что перед нею боле не звезды, но души. Разве не сказал ей как-то Саймон Ифф: «Каждый мужчина и каждая женщина — звезда»? И поняв это, увидала она, что Артемида смотрит на них с почтением — о, даже с благоговейным трепетом! Не ради увеселения была та погоня, ибо обретший победу сам же был дичью. Каждая душа отмечена была абсолютным героизмом; себя приносила она себе в жертву, словно Один; девять ветреных ночей провисел он в космосе, собственным копьем пронзив себе бок. Что за прок в том, она не умела понять; впрочем было ясно, что каждый акт воплощения есть распятие. О, как она ошибалась, вообще полагая эти души охотниками; в этот миг казалось ей, что это она — она охотница! Словно во вспышке она увидала легендарную скалу-магнит, влекущую к себе корабли, исторгающую у них силою магнетизма гвозди и распускающую деревянные части, превращая в груду мятущихся по волнам обломков. Но видение промелькнуло и пропало; души двинулись к ней. Она уже могла отличить их одну от другой по основному цвету лучей. Души приближались; Илиэль поняла, что лишь те из них, что обладали лунной природой, могли войти в сад. Прочие отпрянули и, показалось ей, затрепетали в удивлении, как если бы отторжение оказалось им в новинку.

Она стояла на террасе Луны рядом с Артемидою, созерцая тело Лизы Ла Джуффрии, покоящееся в своей колыбели. Мертвым было это тело, мертвым, как сама колыбель; не было в нем реальности. Все материальное не имело реальности — лишенные смысла скорлупки, геометрические абстракции, как объяснял ей в первую их встречу Саймон Ифф. Но это тело отличалось от других оболочек в одном отношении, ибо служило фокусом для поразительнейшего электрического явления. (Только в таких категориях могла она думать об этом.) Раскаленный добела конус сверкал перед нею. Ей была видна только верхушка, но она знала, что основание его — само солнце. Вкруг конуса играли и резвились причудливые формы, танцоры, обвитые усыпанными листвой лозами, державшие в руках самые разные предметы  — игрушки и домики, и куклы, и корабли, и поля, и леса, и солдатиков в мундирах, и крошечных адвокатиков в париках и мантиях, и бесчисленное множество всяких повседневных вещей.

Илиэль созерцала, как души вступают в сияние конуса и принимают человеческий облик, и в изумлении видела средь них лики величайших представителей человеческого рода.

В пространстве, где проистекало видение, было нечто весьма примечательное: бесчисленные эти сущности пребывали в нем единовременно, но каждая стояла как бы отдельно от других, стоило сосредоточить на ней внимание. Образы не расплывались и не исчезали: каждая душа присутствовала равно в каждый момент времени.

У большинства не было почти ничего, кроме лиц, — не более чем завиток тумана, бесцельно вившийся вокруг. Некоторые, впрочем, представлялись более развитыми; казалось, они сумели обзавестись в придачу к первоначальной своей личности более или менее определенными формами. Что до тех, кого Илиэль сумела вспомнить из истории, — при них было как бы некое символическое изображение натуры человека и общего толка его жизни. Она видела несчастного Максимилиана 2, некогда императора Мексики — слабое существо, сражающееся с чересчур напряженной для него средою. Он задыхался в собственных тенетах, страшась и остаться там, где был, и приблизиться к конусу.

Не в таком сильном затруднении был генерал Буланже 3, тоже, однако, страдавший от самых жестоких колебаний и недостатка решительности. Белый его конь снова и снова кидался к конусу, лишь затем чтобы поводья каждый раз быстро и нервно рвали его прочь.

Рядом с ним изящная девическая фигура4 купалась в искрящихся многоцветных волнах музыки; было, однако, видно, что они не излучались ею, но текли сквозь нее. Мужчина невысокого роста и с бледным лицом 5 стоял подле нее, очень похожий характером на свое сияние; оно было холодней и тусклее и не таким чистым и сильным.

Тут все они расступились и пропустили загадочную фигуру 6: самое незначительное лицо и облик; но его проекции заполонили собою все небеса. Сфера его была полна туманом, в котором Илиэль инстинктивно признала малярийный; то было, скорее, впечатление, чем видение, — бескрайняя грязная река, струящаяся через болота. Из головы этого человека, заметила она, подобно голубям, вылетали фантомы. Не индейцы и не сыны Израилевы, но было в них что-то от тех и других. Они вились, словно дым, над маленьким этим человечком. В руках у него была книга, которой он потрясал над головой; книгу же саму охраняла ангельская фигура с ликом, необычайно суровым и некрасивым, но черпающая полной мерой и рассеивающая всяческие блага жизни, детей и зерно, и золото. А за всем этим маячила великая толпа народу, а вкруг нее — символы изгнания и смерти, и преследований, и зловещий хохот торжествующих врагов. Все они тяжким бременем ложились на плечи породившего их человечка. Илиэль подумалось, уж не ищет ли он воплощения ради даруемого оным забвения. И все же свет в его глазах был так чист, благороден и притягателен, что, быть может, в новом рождении видел он возможность исправить содеянные ошибки.

Теперь же ее внимание привлекла еще более благородная и — о да! — еще более фантастическая форма 7. То был царственный муж; глаза его сверкали энтузиазмом, подсвеченным едва ль не безумием. Творения его, как и у того, предыдущего, были какими-то смутными и невещественными. Не хватало им чистоты прорисовки. Но за все отыгрывались они блеском и экстравагантностью — изумительная игра мечтаний — но, увы, лишь мечтаний, Илиэль это ясно видела. Последней в этой компании была женщина8 , горделивая, нежная и меланхоличная. Благородное лицо ее светилось умом, но по горлу бежала алая линия, а очи затмевал ужас. Кровавый туман клубами поднимался вкруг нее. Но тут еще более пышное зрелище развернулось перед Илиэлью.

В этой группе не только сами люди, но и их сферы были четко очерчены и блистающи: прямое и направленное творение сияло здесь, уже не вторичные игры фантазии, перебирающей известные темы. И первым шествовал некто «с челом клейменым, обагренным» 9, могучий человек, хотя и страдающий от увечья ноги, мужественный, геркулесоподобный, полный силы, но отмеченный печатью неистовой тоски. В вихре и реве шел он, будто бы от многих вод, и кругом него — многие мужи и жены, почти столь же реальные, как он. Волны (в которых Илиэль опознала музыку) ярились у его ног штормовым морем; и молнии, и громы, и опустошения следовали за ним.

Далее шел другой, в чем-то подобный, но не столь неистовый; вместо музыки мягкий свет, гармоничный и розовый, лился от него; руки были сложены на груди, голова поникла. Явствовало, что в поступке своем видит он святое таинство.

За ним показался сущий парадокс в человечьем обличье10 — крайняя жестокость и с нею невероятная кротость. Вечная война с самим собой! И в экстазе гнева он населил пространство мириадами сверкающих кипучих видений; и были они реальнее, чем у всех прочих, ибо кровью своею непрестанно питал он их. Свирепое варварство и возвышенный гений, отталкивающая жестокость и необъяснимая низость, красота и безумие, и святость и самая любящая доброта; все это текло за ним, ликуя и вопия от страсти и полноты жизни. 

Близко к нему стоял еще один11 ; весь — музыка, яростная, дикая, мистическая и по большей части меланхолическая. Волны музыки его походили на сосны в бескрайнем лесу, на всхолмья замерзшей степи; но лик его полнился тихого сияния, тронутого сожалением.

За ним насупился обезьяноподобный гном, словно бы весь охваченный лихорадкой12 . В кортеже его теснились люди из разных краев: кроткие индийцы, свирепые малайцы, патаны и сикхи, горделивые норманны, смиренные саксы и множество хрупких женских фигур. Все они, подумала Илиэль, были чересчур самонадеянны, чтобы обрести сравнимую с прочими реальность. Сам же предводитель был даже в гордости своей слишком напряжен, слишком истомлен и неестествен.

И вот грядет чудеснейший образ — почти бог 13, показалось ей. Возле него кружило облако костей, постоянно составлявшихся в прелестнейшие живые формы, превращавшиеся одна в другую, но непрестанно прибавляя в росте и величии. На обширном этом челе прочла она знание Единства Вещей, а в очах — радость несказанную, им даруемую. Но ненасытны были они, ненасытны, словно сама смерть; каждая толика великанской его силы устремлялась к какому-то новому достижению.

И вот еще один из сынов музыки14 . Волны сего мужа были сплошь пламень огненный, подобный змеям скрученным и ужасным. Словно сами небеса, казалось Илиэли, расселись пополам от этой муки. Волна шла на волну, и битву эту пожирали все новые клинки огня, рвавшиеся из него, когда мановением длани слал он сии батальоны на новую брань. Волны эти были к тому же населены фигурами колоссальными и трагическими; Электра привиделась среди них Илиэли и Саломея, иродиадина дщерь.

За ним в облаке ангелов с серебряными горнами шел некто15 с высочайшим челом и пылающими златом очами. В нем само небо звучало гармоничнейшей музыкой и зыбкие формы клубились меж волн, словно рождающаяся из морской пены Венера. Вещественностью не обладали они, как и многие увиденные сегодня Илиэлью; слишком они были велики, слишком богоподобны для людей. Ни единого не было средь них, о ком повернулся б язык сказать: «Наполовину женщиной сотворенный, наполовину богом». И вот эти-то, исполинские и трагические, пламенные, с крылами и сандалиями из чистого света, окружали его и добивались его расположения.

И последним в сонмище этом — о, лишь немногие из видений занесены сюда! — узрела она величайшего из них всех 16. С ликом неистовым и резким, но окутанным вуалью из-за нестерпимого блеска глаз, и с толстым шарфом, подобным облаку, вкруг рта, дабы громы слов его не погубили слух человеческий. Столь велик был муж сей, что фигура его закрыла небо; и создания его, шедшие подле, все сплошь были божественны — бесконечно величавее человеческих. Но были они людьми — такими патриархальными, такими могучими, что присутствие их едва не ошеломило Илиэль. На него не осмелилась она даже взглянуть. Даром обладал он, даром делать каждую вещь в тысячу раз больше естественного ее размера. Одно лишь слово услыхала она от него, простой зов, обращенный к питомцу: «Тигр, тигр!» Но прянувшее к нему сквозь небесные кущи чудище оказалось таким громадным, что когти его были длиною, как от звезды до звезды. И он улыбался, и мириады крошечных деток цвели перед ним, будто едва народившиеся бутоны. И сей человек ускорил поступь свою, приблизившись к Илиэли; казалось, природа Великого Эксперимента была вполне ему ведома.

Но всякая душа в этой блистательной когорте бессмертных, прикоснувшись к конусу, была сметена прочь, словно дробина, брошенная на стремительно вращающийся маховик. И тут-то ей стала понятна причина.

Верхушку ее конуса как бы обмакнули в серебро. Так бел был этот доспех и таким яростным жаром пылал, и так мощно биенье его вибрации, что она решила, будто это часть конуса. Илиэль поняла, что это и есть формула круга, и с болью, а вслед за нею внезапным гневом  догадалась: именно она не дает ей соединиться с тем, что могло бы стать ее судьбою, обрести блюстительство Шопена или Поля Верлена 17.

Но на лике Артемиды читалась радость триумфа. Последняя из душ растворилась во тьме. Человечество сделало попытку и проиграло: попытаться — его право, проиграть — судьба. Теперь настал черед избранных духов, признанных достойными войти во врата твердыни.

Легионы их спускались на террасу валькириями в серебряных доспехах или жрицами в сияющих белизною облаченьях, с завязанными на лбу кудрями, или королевами лесных краев, стремительными охотницами со сверкающими очами и летящими по ветру власами, или маленькими детьми, милыми и кроткими.

Но среди этих сонмищ чернели зловещие фигуры ведьм, согбенных и сморщенных — эти бежали во страхе при виде сияющего конуса. Было и множество животных форм: они, завидев конус, равнодушно отворачивались, словно бы не понимая, что это. Но вот остались одни лишь высочайшие и подобные видимостью человеку формы: они, казалось, пребывали в некоем замешательстве, непрестанно переводя взгляд в Артемиды на конус и обратно. Илиэль почти слышала их мысли; то было детское недоумение: «Разве не понимаешь ты? Здесь опасно, очень опасно, зачем ты привела нас сюда? Ты же знаешь: коснуться конуса для нас — смерть!»

Илиэль понимала это. Давно уже души человеческие достигли совершенства, обрели истинный образ космоса, приняв формулу Любви и Смерти; снова и снова творили они великую жертву; ветеранами духовной мировой войны были они, и не желали себе ничего лучшего, чем вернуться назад, в траншеи. Эти же, другие, были неполные души, не достигшие еще человечности. Не понимали они, что дабы расти, нужно слиться с другим существом, чтобы смерть двоих дала жизнь одному, в котором двое снова оживут, прославленные и трансмутировавшие; и тленное облечется нетленностью. Да, для них воплощение было смертью; но не знали, они, что в смерти той — жизнь. Не были они покамест готовы к Великому Приключению.

И так стояли они, словно лилии, высокие ростом, вкруг блистающего конуса Света, дивясь, сомневаясь, изнемогая. Но, наконец, явилась еще одна, выше всех прочих и печальнее ликом, и прекрасней чертами; одежды ее были грязны и испятнаны, словно бы  от соприкосновения с другими цветами. И во мгновенном отвращении отшатнулась Артемида, и впервые заговорила она.

— Как имя тебе? — вскричала девственная богиня. 

— Я — Малка из племени Серпов 18.

— В чем твое преступленье?

— Я люблю смертного.

И снова отшатнулась Артемида.

— И ты тоже любила, — молвила ей Малка.

— Своих смертных возлюбленных я возвышала до себя; я не марала свою жизнь об их; я девственна перед Паном!

— И я тоже дева, ибо тот, кого я любила, уже мертв. Он 19 был поэтом  и любил тебя превыше всех жен, «и восседала на престоле своем Царица-Луна и все звездные феи ее толпились вокруг»; одной из них была я и любила его, а он любил Тебя! Но прежде чем я успела хотя бы дать ему знать о себе, умер он во граде Марса и Волка. И сюда я явилась, взыскуя жертвоприношения. Истомлена я бледной красою Леваны20 и стану искать его даже ценою смерти. Я отвергаю нашу жизнь; я распинаю себя Богу, чье имя мы не дерзаем назвать. Я иду. Привет тебе и прощай!

Руки ее взлетели в неистовом жесте отречения; дева сделала шаг к конусу. Она не спешила, как было бы, если б за волей ее не стояло ничего, кроме импульса, и решительно прижалась персями к конусу. Затем с яростным пылом, словно бы стремясь одним ударом положить конец всему, она неистово кинулась прямо на пылающее острие.

В это мгновение Илиэль лишилась чувств. Она ощущала, что с ней что-то произошло, что-то величественное и потрясающее, и разум в безумии содрогнулся в ней. Но и теряя сознание, она продолжала созерцать последнюю фазу видения. Жертвоприношение Малки создало брешь в рядах амазонок Луны, и теперь их вместе с голубым туманом затягивал в себя вихрящийся водоворот. Все призванные силы втягивало в нее силою Малки, в смертной своей агонии овладевшей этой основой материализации. Как героично — и как самонадеянно! Ибо изо всех свойств, потребных для творения человеческого начала, лишь одним обладала она, за прочими же вынуждена была обращаться к тем остаткам родовой памяти, что еще оставались у нее. Средь людей будет она незнакомкою, созданием, лишенным осознанного опыта своей расы, подверженной всем ошибкам, какие только может причинить неполное видение жизни. Горе, о горе такой личности, если не пребывает она под водительством высших посвященных! И это Сирилу Грею предстояло хранить ее незапятнанной миром и искать применение силам, коими владеет она в превосходстве своем по праву происхождения от белого сияния Леваны!

Перевод © Алексей Осипов, 2011